Хроноагент. Гексалогия

Не дожидаясь ответа, он проходит и садится к столу. За ним входит Ольга, кивает нам с Сергеем и присаживается рядом с Гучкиным. На лице ее – ни тени улыбки. В землянке воцаряется напряженная тишина, которую нарушает Гучкин:

– Андрей, у вас полеты сегодня еще будут?

– Нет, – отвечаю я, настороженно вглядываясь в каменное лицо военврача.

– Тогда, Сережа, организуй простецкую закуску.

– Это можно, только по какому поводу питьто будем?

– Поминать будем, – отвечает Гучкин, выкладывая на стол две фляжки со спиртом.

– Волков? – встает Сергей в страшной догадке.

Гучкин молча кивает. На Ольгу жалко смотреть: она вотвот расплачется.

– Эх! – машет рукой Сергей и выбегает из землянки. Мы молчим. Никак не укладывается в голове, что Володи Волкова больше нет. Почемуто все считали его бессмертным. По моей ноге, цепляясь коготками, взбирается на колени пушистый комочек.

“Вот ты и осиротел второй раз”, – думаю я, машинально поглаживая котенка. А тот тычется лбом в ладонь и тихонько урчит.

В землянку входят Лосев, Федоров и Жучков.

– Николаев сказал нам, что Волков скончался. Это правда? – спрашивает Лосев.

– К сожалению, правда. Горькая, но правда, – отвечает Гучкин.

Снова воцаряется молчание, командиры снимают пилотки и стоят, опустив головы. Гучкин нарушает молчание:

– Простите нас, если сможете. Мы не сумели спасти его. Я не оправдываюсь, но должен сказать: мы с Ольгой Ивановной сделали все, что было в наших силах. Бывают такие ранения, которые уже не вылечить. То, что он сумел посадить самолет и прожил еще полтора часа, говорит только о том, какой необычайно сильный и жизнеспособный был у него организм. Многим хватило бы и половины того, что получил он.

Мы снова молчим, начинаем осмысливать тот факт, что никогда уже комэск не поднимет в небо свой “Як” и не поведет за собой эскадрилью. В землянку заходят Сергей и Крошкин. Они выкладывают на стол хлеб, вареную картошку, соленые огурцы, лук, селедку и сало. Крошкин похозяйски быстро режет все на куски. Сергей разливает спирт по кружкам. Одну он ставит отдельно, накрыв куском хлеба.

Лосев берет кружку.

– Вот, “сохатые”, и нет вашего комэска, нет лучшего аса нашей дивизии. Подло, не посолдатски ударили его, ударили тогда, когда у пилота и голова, и руки заняты одним: последними метрами перед землей. Они не смогли одолеть его в открытом бою и никогда бы не одолели. Мастерством не превзошли, превзошли коварством. Они убили его, но не победили. Он так и ушел от нас, ничем не омрачив свою славу непобедимого аса. Вечная ему память!

Мы молча выпиваем. Закусив, комиссар делает знак разлить по второй.

– Ты, командир, ошибся. Волков от нас не ушел. Пока жив хоть один летчик нашего полка, Волков будет жить вместе с ним. Его боевое искусство, его опыт – в каждом из нас. И пока поднимается в небо хотя бы один “сохатый”, Волков летит вместе с ним. Давайте выпьем за эту память!

Такие слова ни у кого не вызывают возражений. Комиссар высказал то, что думали все, думали, но не могли выразить словами. А Федоров, выпив спирт, продолжает:

– Завтра мы с боевыми почестями похороним нашего друга. В таких случаях говорят: отдать последний долг. Это тоже неправильно. Пока живет и летает тот подлец, который коварно убил его, мы в неоплатном долгу. Месть! Вот наш священный и последний долг перед Владимиром Волковым. Кто возьмется отыскать и покарать убийцу?

– Я прошу доверить эту честь мне и Николаеву, – говорю я.

– А справитесь? Этого “Нибелунга” поймать непросто, а одолеть тем более.

– Насчет того, как поймать, у Сергея уже есть соображения. Ну а одолеть… Одолеем. Опять же Волков сам с нами будет, как вы сказали.

– Что, командир? Я думаю, они справятся, – говорит Федоров. – Завтра утром доложите нам свои соображения, а пока выпьем за месть!

Выпив, я беру гитару.

– Всю войну под завязку я все к дому тянулся, но хотя горячился, воевал делово…

Все внимательно слушают, глядя на меня, а я пою песню, как реквием по павшему товарищу:

– Он был проще, добрее, ну а мне повезло…

Он кричал напоследок, в самолете сгорая:

“Ты живи! Ты дотянешь!” –

Доносилось сквозь гул.

Мы летали под богом, возле самого рая.

Он поднялся чуть выше и сел там,

ну а я до земли дотянул…

Суровые лица летчиков слабо освещены коптилками. Их блики мерцают на глазах, заблестевших почти у всех. А я продолжаю:

– Я кругом и навечно виноват перед теми,

с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…

Рустам Мараджабов не выдерживает и роняет голову на стол, а я завершаю реквием:

– Ктото скупо и четко

отсчитал нам часы

нашей жизни короткой,

как бетон полосы.

И на ней кто разбился,

кто взлетел навсегда.

Ну а я приземлился,

вот какая беда.

Звучит и затихает последний аккорд, но еще долго в землянке стоит тишина.

Снова трогаю струны:

– Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги…

Тревожные аккорды и горячие слова заставляют всех встрепенуться.

– Только вот в этих скачках теряем мы лучших товарищей, на скаку не заметив, что рядом товарищей нет!

Я вижу, как у Сергея сжимаются кулаки, как у Ольги текут по щекам слезы, и продолжаю:

– И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,