Хронография

Еще сложней фигура Константина Мономаха. Грани этого образа нечетки и размыты, ни одно его свойство не получает однозначной оценки, каждое из них одновременно «хорошо» и «плохо», «положительное» с легкостью переходит в «отрицательное» и наоборот. Усложнение исторического образа у Пселла — явление принципиально новое в византийской литературе. Черты героя Пселла — не равноправные детали в мозаике «добродетелей» или «пороков», а взаимосвязанные элементы единой картины, группирующиеся в сложных взаимоотношениях вокруг одного или нескольких свойств, составляющих сердцевину образа. Образ в «Хронографии» — структурное единство, и изъятие любого из его элементов (в отличие от агиографии или энкомия!) наносит непоправимый ущерб целому. Изъятие самого образа из «Хронографии» (в отличие от прочих византийских историографических произведений) — почти такая же невозможная операция, как, скажем, изъятие из «Войны и мира» образов Андрея Болконского, Пьера Безухова или Наташи Ростовой. Действительность воспринимается Пселлом в большей мере по законам художественного отражения, нежели исторического изображения. Скажем иначе. В «Хронографии» наряду с историческим повествованием, принципам которого субъективно следует Пселл, возникает картина действительности, построенная по законам, близким к законам художественного воспроизведения в новом смысле слова. Факт весьма примечательный в Византии, не выработавшей понятия, аналогичного современному термину «художественная литература».

Делая вывод на первый взгляд столь парадоксальный, мы менее всего хотели бы создать впечатление изолированности «Хронографии» от византийской и вообще средневековой литературы. Со средневековьем «Хронография» (не говоря уже о ее жанровых истоках) связана многими нитями. Отдельные персонажи сочинения (Михаил VII, например) обрисованы по принципам энкомиастического героя; не умеет Пселл создать адекватного внешнего портрета персонажа, его образная система, особенно сравнения, часто не отличается оригинальностью, да и сама мысль историка нередко сбивается на трафаретную дорогу. Вряд ли, однако, детальное описание подобных «истоков» «Хронографии» может принести серьезные результаты: никакие «истоки» в конечном счете не объясняют появления литературных шедевров.

Образы «Хронографии» дают современному историку беспрецедентную возможность проникнуть во внутренний мир, понять скрытые пружины действий исторических деятелей Византии XI в Но не только образы. Многочисленные исторические детали и эпизоды, обычно укрывающиеся от взора других историографов, предоставляют современному исследователю поистине бесценный материал. Однако сделаем одну оговорку. «Хронографию» нельзя оценивать, пользуясь критериями, обычными при анализе рядовой византийской хроники. Подход к ней должен быть скорее сродни методу исторического исследования памятников художественной литературы. А художественная литература, как известно, подчас служит незаменимым источником для восстановления исторической действительности минувших столетий.

* * *

Итак, творчество Пселла, как и его личность, при всех традиционных чертах, — явление исключительное в византийской литературе. В риторике, говорили мы, Пселл следует ораторским канонам, но в ряде речей настолько искусно манипулирует «правилами», что создает сложные и разнообразные произведения и по существу подрывает сами каноны. Но истинный «взрыв» литературной традиции происходит в «Хронографии», в которой используется принципиально новый метод изображения реальности. Литература «средневековой системы» была весьма тесно, гораздо тесней и, во всяком случае, непосредственней, чем в новое время, связана с исторической реальностью. Однако это была связь особого рода. Жанры словесности удовлетворяли в средние века вполне конкретные потребности жизненной практики, церковного богослужения, придворного церемониала и т. д. и служили определенным внеположенным литературе целям. Подчас литературные произведения непосредственно включались в жизненную практику, становясь составной частью религиозного ритуала (гимнография) или дворцовых церемоний (похвальное слово). Историография в этом смысле в Византии всегда была более свободна, хотя и подчинялась диктату внеположенных литературе факторов (например, хронологически последовательное изложение событий в хрониках), не говоря уже о целой системе связывающих византийского писателя клише, выработанных внутри самой литературы, но в конечном счете зависящих от тех же внешних факторов.

Именно в этом соотношении «литература — действительность», с нашей точки зрения, и произвела «взрыв» «Хронография». Действительность здесь, пропущенная через творческое сознание писателя, как бы заново воссоздается в произведении, образуя новую и уже художественную реальность. Композиция «Хронографии» не следует (или следует лишь внешне) действительной последовательности событий, а подчинена художественной задаче писателя. Образы «Хронографии» определяются не риторической схемой, а художественной логикой.