Хронология воды

Наконец он заговорил. Три четверти стоимости обучения. В университете для снобов. Снобском университете для дочек миллионеров и богатеньких придурков. Мама уставилась в окно, внимательно изучая флоридский вечер. Я пялилась на бумагу с логотипом Брауновского университета. И с моим именем. Я знала, что дело не в деньгах. У нас хватало денег. Дело было в том, что он сказал следом, пока дым его сигареты окутывал меня облаком позора. Думала, ты особенная? Как будто кто-то сдавил мне шею. Я проглотила свой голос.

Второе письмо пришло из Университета Нотр-Дам.

Мы снова сели за стол: отец, мать и дочь. В почти кинематографическом сигаретном дыму. Я молчала, каждой клеткой кожи ощущая жестокие слова. Мама с силой накручивала на палец локон — выглядело это так, будто она скоро его оторвет. Почему он говорил «нет»? Потому что мог.

Третье письмо пришло из Корнелльского университета.

Четвертое — из университета Пёрдью.

Нет.

За кухонным столом во Флориде.

Во всех комнатах нашего дома ощущалось давление отца. Кроме одной. Моя спальня была пропитана влагой и тьмой моего тела. В ней пахло мной, хлоркой и травкой. Два окна по центру давно уже служили мне порталом в ночную жизнь девочек-беглянок. Июльской ночью, такой душной от пота, что девочки послабее задохнулись бы, я, лежа в кровати, решила бежать. Я решила, и мне было плевать, как я это сделаю. В ту ночь я так бешено мастурбировала, что расцарапала кожу. Уже проваливаясь в сон, я вспомнила про чемодан. Самый большой из всех, что у нас были. Он хранился в гараже между отцовской сумкой для гольфа и коробками для переезда из прошлой жизни. Черный и огромный, как немецкая овчарка. Достаточно большой, чтобы вместить девичью ярость.

На отборочных соревнованиях штата в том году я сидела в раздевалке рядом с Сиенной Торрес, а та приканчивала бутылку водки. Будь мы с ней парнями, уверена — взяли бы отцовскую тачку и удрали бы в Канаду. Или нарвались бы на первую в жизни драку с каким-нибудь авторитетом и гордились бы потом синяками. Вместо этого мы пили прямо на бетонном полу под презрительными взглядами гладко выбритых покладистых девочек-спортсменок. Даже пьяной я взяла пятое место в финале по брассу. На этих соревнованиях, после того как я пришла второй в стометровке брассом, ко мне подошла незнакомая женщина с растрепанными светлыми волосами и в очках с толстыми, как у флоридской бутылки колы, стеклами. Я показала результат 1:07,9. Тетка была как будто под кайфом. Сказала, что она тренер в Техасском технологическом, что ей не очень-то удобно говорить со мной здесь, — с меня тем временем стекали вода и подростковая ярость, — но она готова предложить мне полную стипендию хоть завтра. Я ничего не ответила. Отдышавшись, посмотрела на пьяную маму на трибуне. Ее, судя по всему, покачивало. Как бы она оттуда не сверзилась. Мама на трибунах с вязнущими во рту словами — вот и всё, что я знала о Техасе.

Тренерша из технологического позвонила, когда отец был на работе. Так что с лохматой теткой в очках с толстыми стеклами разговаривала я. Три голоса: южный и сладкий мамин, что вился за моим плечом, как пчела над медом, голос той женщины и мой. Да — говорили мы. Да.

Было бы замечательно, если бы этим всё и решилось. Материнский голос, выстилающий дорогу из дома для дочери. Блондинка-пловчиха садится в самолет — пока-пока.

Неделю спустя, когда прислали документы на подпись, отец был на работе. Подписывала мама. Я помню, как, обалдев, следила за ее рукой. У нее был красивый почерк. Затем она положила бумаги в конверт, взяла ключи от машины и сказала мне: «Пошли». Со своим алкогольным южным говорком. В своем универсале. Пока мы ехали на почту и она опускала мою свободу в щель синего металлического почтового ящика, я чувствовала к ней почти любовь.

Остаток июля он бушевал. И август тоже. Каждый вечер, вернувшись с работы, он находил новый способ наполнить дом яростью: пространство сотрясалось от унижения, а две маленькие женщины терпели и терпели. Иногда я думаю, что он мог одну из нас убить. Но я не боялась. Под защитой моей комнаты я чувствовала пульсацию стен.

Тем летом в приступе гнева отец швырнул однажды тарелку в раздвижную стеклянную дверь. Я думала, она разобьется, но ничего не произошло. В один из вечеров он разорвал в клочья мою сумку для плавания и зашвырнул куда-то костюм и очки. В другой раз он преследовал меня до двери моей спальни. Я чувствовала его слова на своих пылающих плечах. В дверном проеме он остановился. Когда я повернулась к нему, отец трясся от злости. И он сказал: «Вот это — контроль. Я контролирую себя. Но ты даже не представляешь, на что я способен». Мы смотрели друг на друга.

Я подумала: а это — твоя дочь, и она уезжает, ублюдок.

Но в другие дни он превращался в человека, чьи желания принимали уродливые формы. Чем ближе к моему отъезду — тем больше. Однажды вечером в августе, когда дождь барабанил во всю мощь, он усадил меня на диван в гостиной. Обнял за плечи. Его большой палец сверлил мою руку, описывая жуткие круги. Голос у отца был спокойный до невозможности.