Хрупкая душа

— Я бы никогда…

— Лучше поищи себе какого-нибудь футболиста. Вы ведь таких ребят любите, да? Зачем тебе придурок, который наткнется на угол стола — и тут же сломает ногу пополам…

К этому моменту я уже плакала.

— Это неважно…

— Это важно, Амелия. Но ты не поймешь. Никогда не поймешь. То, что у твоей сестры ОП, еще не делает тебя экспертом.

Лицо у меня горело. Я повесила трубку, прежде чем Адам успел сказать что-нибудь еще, и прижала ладони к щекам.

— Но я же люблю тебя, — сказала я, хотя он меня уже не слышал.

Сначала я рыдала, затем рассвирепела и швырнула трубку о стенку ванны. Клеенчатую занавеску я сорвала одним махом.

Но злилась я не на Адама, а на себя.

Одно дело — ошибиться, совсем другое — ошибаться снова и снова. Я уже знала, что бывает, когда сблизишься с кем-то, когда поверишь, что тебя любят. Тебя подведут. Доверься человеку — и приготовься, что тебя раздавят. Потому что в ту минуту, когда тебе понадобится этот человек, его не будет рядом. А если и будет, то ты расскажешь ему о своих проблемах и ему станет еще тяжелее. Положиться можно лишь на себя, а это довольно хреновый расклад, если ты человек ненадежный.

Я твердила себе, что если бы я не волновалась, то мне бы не было так больно. Понятное дело, это доказывало, что я «человек», что я «жива» и прочие сопли. Доказывало раз и навсегда. Но облегчение не наступало. Я была словно небоскреб, начиненный динамитом.

Поэтому-то я и потянулась к крану и включила воду. Чтобы никто не слышал моих всхлипов. Чтобы, когда я возьму лезвие, спрятанное в пачке тампонов, и проведу им по руке, как смычком по скрипке, никто не услышал моей позорной песни.

Прошлым летом у мамы как-то закончился сахар и она поехала в магазинчик неподалеку прямо в разгар кулинарного процесса. Мы остались одни всего на двадцать минут — казалось бы, не такое уж продолжительное время. Но нам этого хватило, чтобы поссориться из-за пульта; чтобы я крикнула: «Не зря мама жалеет, что ты родилась!»; чтобы я увидела, как лицо твое разрезают морщинки, и почувствовала первые уколы совести.

— Вики, — сказала я, — я ж не всерьез…

— Помолчи, Амелия.

— Ну что ты как маленькая…

— А чего ты такая сука?

Услышав это слово из твоих уст, я чуть не рухнула в обморок.

— Где ты научилась таким выражениям?

— От тебя, дура.

В этот миг в наше окно с шумом врезалась птица, и мы обе подскочили.

— Что это было? — спросила ты, забираясь на диван, чтобы рассмотреть получше.

Я тоже влезла на диван — как всегда, предельно осторожно. Птичка была маленькая, коричневого цвета — не то воробей, не то ласточка, никогда не умела их различать. Она лежала на траве и не шевелилась.

— Умерла, что ли? — спросила ты.

— Мне-то откуда знать?

— Давай проверим.

Мы вышли на улицу и обогнули полдома. Как ни странно, птичка лежала на том же месте. Я присела на корточки и попыталась рассмотреть, поднимается ли у нее грудка.

Не-а. Не поднималась.

— Надо ее похоронить, — рассудила ты. — Нельзя же ее тут бросить.

— Почему? Животные на природе постоянно умирают…

— Но это же мы виноваты, что она погибла! Птичка, наверно, услышала, как мы кричим, и полетела на звук.

Я очень сомневалась, что она нас услышала, но спорить не стала.

— Где наша лопата? — спросила ты.

— Не знаю. — Я на миг задумалась. — Подожди-ка.

И я убежала в дом. Там я заскочила в кухню, вытащила из маминой миски большую металлическую ложку и вернулась во двор. На ложке остались комья теста, но это ничего: хоронили же в Древнем Египте мумий вместе с едой, золотом и домашними животными.

Я выкопала небольшую ямку примерно в шести дюймах от птичьего трупика. Притрагиваться к нему было противно, так что я просто закинула его туда ложкой.

— А теперь что? — спросила я, глядя на тебя.

— Теперь надо помолиться.

— Как? Прочесть «Аве Мария»? А с чего ты взяла, что это была птица-католичка?

— Можем спеть рождественскую колядку, — предложила ты. — Они все красивые и не очень религиозные.

— Давай лучше скажем что-нибудь приятное о птицах.

Ты согласилась.

— Они бывают всех цветов радуги, — сказала ты.

— Они хорошо летают, — добавила я. Ну, не считая того инцидента десять минут назад. — И поют хорошо.

— Когда люди говорят о птицах, я вспоминаю курятину, а курятина очень вкусная, — сказала ты.

— Ладное достаточно.

Я забросала птицу землей, а ты присыпала холмик травинками, словно украсила торт. Мы вместе вернулись в дом.

— Амелия, можешь смотреть любой канал.

— А я не жалею, что ты родилась.

Мы снова сели на диван, и ты прижалась ко мне, как в раннем детстве.

На самом деле мне хотелось сказать тебе: «Не пытайся мне подражать. Подражай кому угодно, только не мне».

Еще несколько недель после этих дурацких похорон я боялась подходить к окну, если шел дождь. И до сих пор стараюсь не приближаться к тому участку земли. Я боялась, что услышу хруст, посмотрю под ноги — и увижу сломанные косточки. Хрупкие крылышки или точеный клювик. Мне хватило ума просто не смотреть в ту сторону: не хотелось знать, что всплывет на поверхность.