Хрустальная колыбель

— Не стоит переживать, прекрасная. Всё равно те, кто останется после нас, не смогут увидеть мир так, как видим его мы. Красота и величие чужды людям, как и неведома им истинная радость. — Созерцатель был слишком стар, чтобы кто-то помнил его изначальный облик, и уже давно никто не решался даже заговорить с ним, зная, что у того на любой вопрос есть сотни ответов, и каждый из них кажется единственным.

От мира Древних осталось лишь неполная дюжина нимф, хромой сатир, не ушедший в Небытие лишь потому, что не распознал ещё всех оттенков вкуса эрдосского вина, и пара фавнов, просто позабывших о том, что жизнь делится на вчера, сегодня и завтра. А чудный сад, который когда-то давно заполнял собой целый мир, теперь лежал на самом дне Колодца Вечности и с каждым мгновением обугливался по краям.

— Не делай ошибки, прекрасная. Да, радость — самое драгоценное, что есть в каждом из нас, и ты, конечно, испытала её от встречи с тем юношей. Никто не смеет тебя осуждать. Нам нечего терять, и всё же я хочу тебя предостеречь… Именно после таких встреч однажды была разрушена гармония мира, в котором были счастливы не только Древние, но и люди. Теперь они хотят большего, чем могут иметь, — и в этом исток их несчастий. Да, мы уходим, а они остаются, но что их жизнь по сравнению с нашей…

Созерцатель уже давно расстался с плотью, решив однажды, что никакая форма не может быть совершенна, а любая красота — лишь набор условностей, которые могут радовать лишь того, чья жизнь коротка. Уже много веков назад он вернул Небытию почти всё, что взял у него для создания изящных форм и чудесных мелодий, а изысканные чувства, полные немыслимых оттенков, ушли сами, уступая место обнажённой мудрости. Когда-то смеющиеся нимфы купались в великолепных фонтанах, поднимающихся каскадом серебряных струй к воротам его дворца, как будто сотканного из лёгких сверкающих нитей в удивительное кружево стройных колонн, капителей и фризов. Прошло время, и эта красота перестала будить в нём радость, а его воображение не рождало ничего лучшего. Он вернул Небытию почти всё, что взял, и уже готовился сам слиться с ним навсегда, поскольку жизнь, не несущая радости, не имела для него смысла.

— У меня теперь есть имя, невидимый… — Нимфа полулежала на лепестке лотоса, погрузившего корни в бездонные недра Несотворённого пространства, и почти не слушала Созерцателя. — Ты знаешь, как это чудесно — иметь имя?

— Знаю, прекрасная. У меня было множество имён, и каждое из них имело значение, пока были живы те, кто дал мне их.

— Но имя может быть только одно.

— Ты цепляешься за вечность. — Голос Созерцателя звучал в пустоте, но нимфе вдруг показалось, что он не слышит ни её, ни себя самого. — Значит, ты хочешь невозможного, а это свойственно людям, но не Древним. Знаешь ли ты, в чём разница между ними и нами?

— Знаю…

— В том, что их души изначально отделены от плоти, а для нас душа и плоть — единое целое. Мы можем жить сколько нам заблагорассудится, но со смертью плоти умирает и душа. А знаешь ли ты, что ждёт тебя?

— Знаю…

— Древние уходят, когда их постигает печаль от пресыщения красотой и радостью, а тебя может постигнуть печаль несбывшегося. Мы были созданы для радости. Утратив её, мы теряем себя.

— А ты знаешь, как звучит моё имя?

— Тебе самой лучше его забыть.

— Но как тогда будет называть меня мой сын?

— Как только он начнет свой земной путь, ты сольёшься с Небытием. И здесь ничего нельзя изменить. Ты не сможешь дождаться, когда на тебя обрушатся его радости и невзгоды, его победы и его поражения, его наслаждение и его боль. Ты будешь чувствовать то же, что и он, но в тысячи раз сильнее. Но ещё раньше Ничто сжалится над тобой, потому что подвластно тебе.

— Мне всё равно.

— А вот это свойственно скорее Древним, чем людям.

— …но что бы ты там ни говорил, я думаю, что окочурится. Зря, выходит, мы его вызволяли. Так хоть людям польза с него была бы. — Пров позаимствовал у Ойвана кинжал и распарывал одежды на лорде Юме. Камзол его всё равно уже никуда не годился, а многочисленные ранки, ссадины и кровоподтёки надо было обработать тёртой корой белого вяза, смешанной с мякотью нежного корня встань-травы.

Тело казалось совершенно безжизненным, даже дыхание было едва уловимо, и Пров был почти уверен, что этот парень долго не протянет. Но Служитель настоял, чтобы каждый сделал всё, что может. Сам он, едва взошло солнце, поклонился на четыре стороны света, расстелил свой коврик, положил перед собой посох и стал на колени. Теперь он бормотал себе под нос что-то невнятное и, казалось, ничего не видел и не слышал.

— А может, сдюжит… — неуверенно сказал Ойван, помогая стянуть с лорда левую штанину.

— Я сказал, помрёт — значит, помрёт, — негромко ответил Пров, косясь на Геранта. — Ты на глаза его посмотри.