Хрустальная сосна

Тогда мы видели в указе лишь угрозу своему образу существования. Зашоренные и лишенные информации, еле-еле проникавшей через частую сетку коммунистического зверинца, мы оказались еще не в состоянии оценить стратегическую перспективу подобных мер. Мало кто из нас хотя бы осознавал - не говоря уж от том, чтобы высказать в открытую - начавшуюся агонию строя. Если бы тогда нам сказали, что в борьбе коммунистов с водкой победительницей выйдет водка, мало кто поверил бы такому прогнозу: в тот момент режим казался незыблемым, как кремлевская стена. Гораздо позже, уже свободный и изрядно поумневший, я понял, что любая декларация, ущемляющая права граждан на выпивку - ведь речь в указе шла не о вполне законно преследуемом пьянстве на рабочем месте, там на*государственном*уровне регламентировалось грубое вторжение в нашу*частную* жизнь - ведет неминуемо к гибели самого государства. Или возникновению в нем бурно метастазирующих процессов внутреннего перерождения, как случилось с Соединенными штатами, в которых сухой закон привел лишь к расцвету гангстерства - что тоже не лучше. Весной восемьдесят пятого же мы воспринимали крестовый поход против водки, затеянный последним партийным бонзой, только как временное неудобство. И остро переживали - уверенные-таки за годы большевистского эксперимента, что мы сумеем пережить и это. И даже похоронить зачинщика у кремлевской стены и бурно попьянствовать на поминках… Будоражащие разговоры шли везде, не исключая наш ВЦ, который никогда прежде не казался запьянцовским местом. Хотя начальство, загодя готовясь к исполнению указа, издало устрашающие распоряжения, грозящие всяческими карами любому, кто осмелится пить на работе или являться туда в нетрезвом виде, народ запил так, как не пил никогда прежде. Казалось, все стремились напиться на несколько лет вперед. Пить водку начали даже девицы которые до сих пор отказывались от вина. В ночную смену, когда настоящего начальства не было рядом, шла вообще одна перманентная пьянка.

В которой я не участвовал. Я чуял интуитивно, что настают действительно мрачные времена. и боялся попасть под руку будущих горбачевских опричников, инквизиторов и стукачей, как всегда случается при пертурбациях власти. Даже дома я стал пить аккуратнее, чтобы на ВЦ никто не мог сказать, что я пришел с похмелья.

*-*

Однако антинародный указ, пущенный в массы везде где можно, едва не расклеенный по заборам, вступал в силу только после окончания празднования дня Победы. Который в этом году выпал сорокалетним юбилеем и должен был отмечаться широко и вольготно. Во всяком случае, к началу мая людям остались еще почти две недели последнего бесшабашного пьянства.

Когда в задолго начавшихся предъюбилейных концертах Кобзон пел популярную в те годы песню про канун войны, то при словах "Все впереди, все еще, все еще накануне:

Двадцать рассветов осталось счастливых"

- граждане еще живого СССР без сомнения понимали, о каких именно счастливых рассветах идет речь. И хотя к началу мая их оставалось существенно меньше двадцати, все равно это казалось запасом, достаточным для жизни. Потому что с момента выхода указа для советского народа пошел растянутый обратный отсчет времени - как смертникам, точно знающим дату своей казни. И в первомайских колоннах шло привычное пьянство. Точнее, даже гораздо более буйное, оголтелое, по-русски угарное и залихватское. Демонстранты пили не как обычно, не из фляжек или украдкой налитых стаканчиков. Распитие спиртных напитков на улице уже воспринималось окружающими как маленький подвиг против власти, на который мог решиться далеко не всякий; зато каждый, кто решался, чувствовал себя истинным героем. В коллективном самосознании пьяницы уже загодя стали кем-то вроде страстотерпцев. И сейчас, шагая в колоннах с огромными, словно снеговые лопаты, портретами плешивого демагога на плечах, люди доставали припасы в виду главной площади. И, запрокинув головы, отчаянно пили как раз в тот момент, когда проходили мимо трибун, украшенных теми же портретами. Выпив, швыряли бутылки под ноги - как знамена фашистских дивизий к подножию мавзолея в сорок пятом году. К середине празднества по площади было опасно шагать, потому что под ногами, скользя, звеня и перекатываясь, валялась пустая винно-водочная тара. Я на демонстрации не пил. Вообще не участвовал в коллективных попойках, застольях и днях рождениях на нашем ВЦ до сих пор предпочитая прежнюю скорлупу отсоединенности. Пройдя перед отцами города и выйдя из толпы, абсолютно трезвый и неимоверно одинокий, я остался сам по себе. Все разошлись группками, кто к кому, но обязательно допивать или просто отмечать праздник. А я шел, не спеша возвращаясь к дому по боковым, открытым для прохода улицам, и чувствовал себя полностью неприкаянным среди праздношатающейся массы сограждан.