Хрустальная сосна

Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?

Я понял, что друга у меня больше нет.

И тут же подумал: кто-то из остальных, вернувшись, тоже мог узнать, что я не на работе. И — если бы захотел, если бы захотел… Но никто не заметил, не разыскал и не пришел. Спокойно и без отчаяния, я вдруг осознал, что у меня вообще нет друзей. Что в самом деле мне отныне предстоит быть одному… Как и любому, попавшему в беду и выпавшему из общего потока.

* * *

День выписки наступил неожиданно.

Я даже не отметил, что мне перестали делать уколы. Потом в очередной раз взяли анализы. И вдруг Герман Витальевич объявил, что завтра можно собираться домой.

Домой — я даже удивился. Я уже настолько привык к оторванной больничной жизни, что она казалась вечной. Словно, вырванный из привычного хода событий, я обречен навечно жить в этой палате, где все обитатели сменялись, а я оставался на своей койке у стены. Но, оказывается, даже пребывание в больнице имело свой конец. Доктор выдал мне несколько рецептов на снотворное — чтобы мне хватило надолго. Простились мы сдержанно. Я был сам не свой в ожидании того мира, что встретит меня за воротами. И он куда-то торопился; кажется, его беспокоил какой-то новый пациент со сложным случаем. Медсестра Зоя не дежурила, и я был этому рад: после пьяных ночных объятий я стеснялся ее и мне не очень хотелось прощаться с нею. Но совершенно неожиданно, уже собравшись уходить, я столкнулся с нею в коридоре. И мне показалось, она специально пришла, узнав дату моей выписки.

Зоя проводила до камеры хранения. Мы шли молча; разговаривать нам было совершенно не о чем. Расставаясь внизу — медсестра словно почувствовала, что мне в тягость ее присутствие и не стала ждать, пока я переоденусь, — она сунула мне в здоровую руку какую-то бумажку.

— Что это? — машинально спросил я.

— Адрес… — почти шепотом сказала Зоя, и, мучительно покраснев с ног до головы, добавила. — Я в общежитии живу… С соседкой в разные смены. Ко мне можно… ну… В общем…

И, не договорив, повернулась. И пошла прочь, стуча каблучками.

Я витал в плоскостях иных проблем. И разорвал бумажку не читая. Моя одежда успела слежаться и провонять какой-то дрянью в больничном гардеробе. И казалась чужой после того, как я снял застиранную рвань.

Выходя из больничных ворот я надеялся, что никогда больше в них не войду. Вместо трех пальцев правой руки у меня была выписка в левом кармане рубашки.

Но потеря пальцев была, кажется, не главной. Выходил я из больницы совершенно иным, чем пришел туда: я потерял иллюзии.

Входил я сюда мальчишкой. Истинным мальчишкой, юным пионером, жившим идеалистическими иллюзиями. Верившим в товарищество и дружбу, способным ради друзей, перед которыми пел у костра, пойти вопреки своим интересам: броситься под осколки, подставляя себя, работать с больной рукой лишь потому, что не мог их бросить, и так далее. Мне смешно было это вспоминать. Каким глупым был я в своем идеализме. Потому что первое испытание показало, что дружба и товарищество — мыльный пузырь. В серьезной ситуации человек остается наедине с собой, а друзья хороши лишь для развлечений. Или когда я могу им что-то дать, получая от этого удовлетворение… Меня не покидало ощущение, что вместе с отрезанными пальцами нечто изменилось в самой моей душе. А жизнь прежняя, идеально построенная и светлая каждой гранью, вдруг дала трещину. И частично уже разбилась.

И я предчувствовал, что все это — лишь начало…

Часть третья

1

Дома все было таким же, как я оставил в ту ночь. От самой двери ударил в нос кислый тяжелый дух. Отвратительный и мерзкий запах слежавшихся, насквозь пропитанных дымом вещей. Я и раньше замечал, что аромат дыма имеет странное свойство: приятный в горячем виде, у костра, холодным он становится просто тошнотворным, когда разбираешь пожитки в городе.

Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.

Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой — вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться — и мне сделалось совсем тоскливо.

Глядя на вещи, я остро вспомнил себя, счастливого, в колхозе, — и тут же осознал, что больше они мне, пожалуй, никогда в жизни не понадобятся.

Повинуясь какому-то внезапному и сокрушительно злобному порыву — каких прежде даже не подозревал в себе — я схватил все в охапку: и рюкзак и брошенные джинсы, рубашку и еще что-то. И, быстро сбежав по лестнице, чтоб не увидел кто из соседей и не пристал с расспросами, выскочил во двор и бросил в мусорный бак. Все вместе, даже не расстегнув рюкзака.