Хрустальная сосна

— Записку, расчеты… Ну-ну… — сказал начальник. — Ладно, будем думать, что вы теперь еще можете. Я стоял, как голый на рабском рынке.

— Хорошо, — наконец изрек начальник, порывшись в своих бумагах и достав какие-то исчирканные вдоль и поперек черновики. — Вот набросок еще одной записки. Разберитесь, уточните, вникните в смысл, исправьте что-нибудь. Раз уж вы мастером по запискам теперь стали.

— Спасибо, Илья Петрович — искренне ответил я.

И взяв растрепанную кучу бумаг, с облегчением сел за свой стол.

* * *

Дня два я разбирался, упорядочивал записи и вникал в суть дела. Потом более-менее представил и начал набрасывать собственный текст записки.

Легко сказать — набрасывать. Легко бросить, когда ручка летает как продолжение руки… Мне же каждая буква давалась неимоверным усилием. Потому что левой рукой я еще не научился, а правой писать подолгу не мог.

Я попробовал взять тупой карандаш — получилось еще хуже, потому что от неравномерного нажима он быстро сломался. Я достал второй, потом третий… И очень быстро извел все свои старые карандаши. Заточить новый я не мог, а просить сделать это кого-нибудь после того унижения, что уже испытал перед начальником, не хотел. Вернувшись к ручке, я пошел выводить буквы попеременно разными руками. К обеду боли в несуществующих пальцах уже не осталось. Болела вся рука; судорога сводила запястье и горячей стрелой била в локоть.

Несколько раз, уже не сдерживая себя, я в сердцах швырял куда ни попадя непослушную ручку или сломанный карандаш. Сидел несколько секунд в тупом оцепенении, потом шел искать. Я знал, что поступаю несолидно, мне было стыдно проявлять слабость перед начальником и Мироненкой — но я ощущал, что иначе не могу. Внутри уже отказали тормоза.

Народ собрался и ушел на обед, а я остался. Не хотелось быть со всеми, слушать разговоры и поддерживать беседу. Я раздумывал, что, вероятно, не стоит идти в институтскую столовую, а лучше выбежать на улицу и где-нибудь чего-нибудь перехватить. Вдруг в комнату вошла Виолетта. Как всегда неотразимая, в высоких сапогах, распахнутом кожаном пальто и с повязанным на шее газовым шарфиком. Видно, что-то забыла. Я сидел за столом, делая вид, будто читаю старые записи. Процокав итальянскими каблуками, она остановилась у моего стола. Я поднял глаза.

— Евгений Александрович, — кашлянув, сказала она. — Я тут… В общем, не хотелось при всех привлекать внимания в вашему несчастью… В общем, у вас рука болит, наверное? Судорогой сводит, когда ручку между двух пальцев зажимаете?

Я взглянул ей в лицо. Узкие, лисьи, красиво подведенные глаза, в тон крашенные губы. Из-под шарфика блестела золотая цепочка. И уходила куда-то в не первой молодости, но привлекательную тайну декольте: бюст Виолетты при ее худощавом сложении всегда поражал меня объемом. Запах новых духов обволакивал ее фигуру, и еле заметно пахло свежей лайкой от пальто. Уверенная в себе, современная женщина, которой должно быть плевать на все, кроме безупречности своего маникюра… И вдруг неожиданно от нее повеяло чем-то очень человеческим.

— Болит, — просто кивнул я. — И даже очень болит. И судорогой сводит, это вы правильно догадались.

— Знаете, у меня знакомая машинистка есть… Так у нее тоже от долгой работы кисть сводит. Она говорила, что если перевязать запястье, легче будет. У вас платок найдется?

Я молча, с удивлением смотрел на нее.

— Ну, или еще что-нибудь, чтоб завязать?

— Есть, — выдавил я, доставая из кармана носовой платок, который, к счастью, был абсолютно чистым. — Вот…

— Давайте. Давайте-ка вашу руку…

Виолетта ловко сложила платок жгутом, потом туго обмотала подставленное мною запястье, аккуратно завязала концы.

— Вот, попробуйте. Может, и вам поможет.

И словно стыдясь внезапного порыва, круто повернулась на каблуках и вышла вон, оставив за собой лишь тающее облачко духов. Я посмотрел ей вслед, потом взглянул на повязку. Ничего не понимаю я в людях до сих пор, — подумал я. — Нич-че-го… Виолетта, эта «ходячая вешалка для нарядов», как выразился однажды уверенный во всем Мироненко, единственная из всех — включая считавшего себя моим лучшим другом Славку — выразила ко мне настоящее сочувствие и попыталась оказать помощь. Странно. Весь ее облик, внешний и внутренний, равно как сложившееся мнение абсолютно не соответствовали возможности сострадать чужой боли. А вышло наоборот. И кто бы мог подумать…

Кто бы мог подумать… А что, собственно, я мог о ней подумать? Что я о ней знал? Только видное снаружи. Что она хороша собой для сорока лет, и не без оснований считает себя привлекательной женщиной. И смотрит на всех немного свысока, поскольку хорошо и модно одевается. Но что за всем этим? Кто она и как живет? Я ведь даже не знал, замужем ли Виолетта; на ней никогда не было обручального кольца. Наверное, была замужем когда-нибудь. Но сейчас? Чем она живет, что делает после работы, чем дышит дома и какой у нее дом? Как ей удается всегда хорошо выглядеть? И вообще — зачем она живет на свете?