Хрустальная сосна

— Ну ладно, — продолжала она возбужденно. — На моей сыграешь. Я ведь тоже теперь учусь — тебе Славик не говорил? «Славик не говорил»… Я понял, что у них со Славкой все зашло уже дальше некуда. Но меня сейчас не кольнула ревность. Мне было безразлично. Катя казалась привлекательной как женщина. Но теперь я знал, что она всегда оставалась для меня чужой. Я сунул ей букет и подарок, инстинктивно стараясь прятать руку, зачем-то хотел оттянуть еще несколько мгновений, прежде чем придется в тысячный раз рассказывать про больницу и операцию и про то, как сейчас работаю. Катя схватила все и опять куда-то убежала. Вот сейчас я точно мог тихо уйти. Но опять не успел. Катя вернулась, неся мои цветы в вазе.

— Вот, Жень — проходи в комнату. Извини, мне салат надо доделать…

Я прошел, бездумно рассмотрел висящие по стенам фотографии, книжки в шкафу, высохшую но пахучую ветку лабазника в металлической вазе на письменном столе. Зачем я тут? И что хорошего сейчас будет? Ничего, я знал это твердо.

— Слушай, Жень — тебе скучно пока, — затараторила Катя, вбежав опять. — Я тебе сейчас Визбора поставлю. Помнишь нас спор в колхозе про хрустальную сосну? Ты был прав, на самом деле. Вот, послушай. Включив магнитофон, она поставила катушку, отмотала ленту, включила воспроизведение. В комнате раздался глуховатый голос Визбора.

— Сейчас, вот эта песня кончится, и за ней будет «милая», как раз с твоей хрустальной сосной.

И опять исчезла. Я встал у окна. Уже довольно давно было по-настоящему холодно, а на днях выпал снег и, судя по всему, не собирался таять до весны. Солнце медленно опускалось в снеговую даль. Но не розовое, как в колхозе, а желтое, почти янтарное. И небо сияло тем же морозным цветом. В доме напротив уже горели окна. Их желтый цвет в точности совпадал в эти мгновения небом у горизонта. Казалось, никакого дома нет, а стоит лишь плоская черная декорация с прорезанными окнами, сквозь которые виден желтый закат…

— … Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены, Тих и печален ручей у хрустальной сосны… Я вздрогнул, чувствуя, как сжимается сердце. Было, было, было… И я тоже пел, и меня слушали, и… За окном лежал снежный двор. По нему шагали люди. Кто-то кому-то что-то рассказывал. Я был не здесь.

— …Ну что, слышал про твою сосну?! — весело крикнула Катя, вбегая в комнату, и тут же осеклась, увидев мою спину. — Женя, что с тобой… Я повернулся к ней, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Рука была надежно спрятана в карман.

— Женя, Женя…

Катя посмотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд.

— Женя?!

Она все поняла. Схватила мою руку, пытаясь ее вытащить. Я сопротивлялся. Понимал, что это глупо, бесполезно и смешно, но сопротивлялся, пытаясь выиграть еще секунду. Катя дернула своими двумя, и я сдался.

Охнув, она опустилась на диван.

— Женя… — тихо выдохнула она, закрыв лицо. — Женя…

Резким движением я выключил магнитофон.

— Ты говорила, у тебя гитара есть?

— Есть… — безучастно протянула она.

— Дай сюда!

— Зачем?…

— Дай! — почти резко бросил я. — Ну?

— Вон там за шкафом, на стене висит…

Я снял гитару с дурацким бантом на грифе. Отвыкшей левой рукой взял аккорд и провел большим пальцем по струнам. Настроено было нормально.

И я заиграл. Двумя уцелевшими пальцами. Точнее, одним, потому что мизинец в игре никогда прежде не участвовал, и совершенно не слушался. Я, старался сделать одним большим пальцем все, что прежде делал четырьмя.

Хватая гитару, я намеревался спеть именно эту, любимую Катину песню — про милую со словами о хрустальной сосне. Но как-то сама собой из меня рванулась другая. Тоже Визборовская, но отчаянная и безнадежная в своем веселье. Которую я пел довольно редко, но неожиданно вспомнил сейчас:

— Нас везут в медсанбат, двух почти что калек, Исполнявших приказ не вполне осторожно… Я надеюсь еще протянуть пару лет…

Играть было трудно. Я чувствовал, как по лицу катится пот. Но играл, играл, играл…

— Если это, конечно, в природе возможно!

Никогда в жизни мне не было так трудно, и никогда звуки не выходили такими корявыми. Но я играл яростно и остервенено, с ненавистью выбивая звуки из непослушных струн. И с такой же ненавистью, непонятной злобой на себя, свою руку и весь окружающий мир выкрикивал нерадостные слова:

— Если это, конечно, в природе возможно…

Катя ничком упала на диван. Оборвав на полуслове натужную, ненужную песню, я отставил гитару.

— Катюша, ну что ты… — я погладил ее вздрагивающие плечи. — Ну что ты… перестань…

— Это я… — содрогаясь от рыданий, выдохнула Катя. — Это я, я одна виновата, это из-за меня все это…

Мне стало очень стыдно. Зачем, для чего я запел эту злую песню, словно хотел сказать, что она виновата в моих бедах. И неважно, если все это в самом деле так; не по-мужски и вообще не по-человечески было так доводить женщину — тем более, что сейчас-то уже ничего поправить нельзя.