Хрустальная сосна

Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки — и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…

Господи, как мне было хорошо в эти секунды!

Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…

— Поедем… красотка… кататься… — громко, как мне казалось, выкрикнул я. — Давно я те…

И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты — завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.

4

Я открыл глаза.

Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.

Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи — но я боялся, как бы меня не вырвало.

И в довершение всего страшно болела рука. Правая, больная. Она горела, как обожженная. А раненные пальцы, чесались так, что хотелось кричать, чтоб заглушить свой внутренний зуд. Выходит, их мне все-таки не отрезали? — вяло подумал я. Но не было сил ни размышлять, ни радоваться. Ни даже на просто выпростать руку и поглядеть на нее.

Я сумел лишь слегка повернуть голову и оглядеться. И отметить, что это была не та палата, в которой я лежал. Совсем другая, маленькая. Вся заставленная стойками с тянущимися от них тонкими прозрачными шлангами.

Слышались стоны и бормотания. На соседней койке кто-то лежал, прикрытый, как и я, свежей простыней. Туда подошла немедицинского вида женщина, в халате поверх цветастого платья, откинула простыню и принялась что-то делать. Чужое тело открылось своей болезненной желтизной. Я машинально отметил расплывчатые контуры, свалившуюся на бок большую грудь, бессильно вздымающийся мягкий живот, толстые ноги, плохо выбритую складку кожи… Женщина? Женщина — так женщина, удивляться не осталось сил.

Мне было плохо. Причем совершенно иначе, чем до операции. Тогда мне казалось, что тело мое, словно мертвое дерево, выжжено изнутри мечущейся там болезнью. Сейчас пришло совершено иное ощущение. Давным-давно, в теперь уже абсолютно нереальном детстве у меня была обычная для шестидесятых годов игрушка. Небольшие деревянные кубики, оклеенные разрезанными картинками. Выкладывая их в прямоугольную коробку, я получал то веселого щенка с разноцветным мячиком, то доброго ежика, тащившего на спине три белых гриба, то зеленого лягушонка на листе кувшинки… И сейчас я казался сам себе картинкой, сложенной из этих кубиков наугад. Форма прямоугольника была верна, но грани и фрагменты картинок перемешались и то, вышло, оказалось совершенно бессмысленным. Я жил и дышал, но это жила лишь внешняя форма; сам я словно был рассыпан на части, а потом собран кое-как, и теперь мое тело мне не принадлежало и отказывалось слушаться…

И я снова впал в тяжелый сон.

* * *

— …А ну просыпайтесь… Давайте-давайте…

Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.

— Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…

Это получилось у меня с неимоверным трудом.

— А где ваши родственники?

Я смотрел на нее непонимающе.

— Ну, — пояснила она. — Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?

— А что… — прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи. — В больнице разве не кормят?

— Кормят, — медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу. — Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…

— Ничего, — пробормотал я, снова закрывая глаза. — Не умру…

У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.

— Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.

Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.

— Как себя чувствуем? — спросил он, заглянув мне в глаза.

Я пожал плечами.