Хрустальный грот. Полые холмы

— Не важно, знает он или нет, — безразлично обронил Белазий, — важно, что у него хватает ума молчать. Я пообещал ему, что если он будет повиноваться мне, не задавая вопросов, то я заблаговременно освобожу его, чтобы он успел бежать.

— Бежать? От чего?

— От смерти, когда я умру. Обычно слуг жрецов отправляют вслед за своими господами.

Мы шагали по тропе бок о бок. Я взглянул на него. Белазий был облачен в темное платье, намного элегантнее всего, что мне доводилось видеть в Маридунуме, даже на Камлахе. Его пояс был из прекрасной тисненой кожи, скорее всего итальянской работы, а на плече поблескивала в лунном свете большая круглая фибула, украшенная узором из колец и переплетенных золотых змей. Даже под пеленой, которую набросила на него сегодняшняя тайная церемония, Белазий выглядел утонченным римлянином с изысканными манерами.

— Прости меня, Белазий, — обратился я к нему, — но разве такие культы не умерли вместе с выходцами из Египта? Даже в Уэльсе такое посчитали бы старомодным.

— Возможно, и так. Но тогда можно сказать, что и сама богиня старомодна и предпочитает, чтобы ей служили так, как она к тому привыкла. Наши обряды столь же древние, сколь и она, они древнее, чем все, что способна была сохранить — даже в песнях или в камне — людская память. Задолго до того, как в Персии начали убивать быков, задолго до того, как эти обряды появились на Крите, задолго до того, как из Африки пришли небесные боги и в их честь были воздвигнуты эти камни, богиня уже обитала в священной роще. Теперь лес закрыт для нас, и мы отправляем свои ритуалы, где можем, но где бы ни была богиня — в камне, дереве или пещере, — есть роща, которая называется Немет, и там мы приносим наши жертвы. Вижу, ты понимаешь меня.

— Прекрасно понимаю. Об этих обрядах я узнал еще в Уэльсе. Но уже несколько сот лет никто не приносит жертв, подобных той, которую вы принесли сегодня ночью.

— Он был убит за святотатство, — масленым голосом ответил Белазий. — Разве тебя не учили?.. — Он вдруг застыл как вкопанный, и его рука метнулась к бедру. Тон Белазия изменился. — Это лошадь Кадала. — Он повел головой, словно охотничий пес, почуявший дичь.

— Это я приехал на ней, — объяснил я. — Я же говорил тебе, что мой пони охромел. Кадал, должно быть, уже дома. Думаю, он взял одну из твоих лошадей.

Отвязав кобылу, я вывел ее на освещенную луной тропу. Белазий убрал свой кинжал в ножны. Мы продолжили наш путь. Кобыла шла следом, тычась мордой в мое плечо. Нога у меня почти перестала болеть.

— Итак, Кадал тоже должен умереть? Выходит, дело не только в святотатстве? Ваши церемонии настолько тайные? Скажи мне, Белазий, дело в мистериях для посвященных или то, что вы делаете, — незаконно?

— И в том, и в другом. Мы собираемся там, где можем. Сегодня нам пришлось воспользоваться островом; там достаточно безопасно — обычно в ночь равноденствия к нему не приближается ни одна душа. Но если Будек прослышит об этом — жди беды. Убитый сегодня был человеком короля. Его держали здесь восемь дней, и все это время соглядатаи Будека разыскивали его повсюду. Но он должен был умереть.

— Теперь его найдут.

— О да. Далеко отсюда, в лесу. Будут считать, что его разорвал дикий кабан. — Снова быстрый взгляд искоса. — В конечном счете можно сказать, что он умер легко. В прежние времена ему бы распороли живот и гоняли вокруг священного дерева, пока его кишки не намотались бы на ствол, как пряжа на веретено.

— А Амброзий знает?

— Амброзий тоже принадлежит к людям короля.

Несколько шагов мы прошли молча.

— Ну а что будет со мной, Белазий?

— Ничего.

— Разве я не совершил святотатство, подсмотрев ваши обряды?

— Ты в полной безопасности, — сухо произнес он. — У Амброзия длинные руки. Почему ты так смотришь?

Я мотнул головой. Я не мог выразить это словами, не мог объяснить это даже самому себе. Это было все равно что оказаться безоружным в гуще битвы и вдруг обнаружить, что в руке у тебя щит.

— Ты не боялся? — спросил Белазий.

— Нет.

— Клянусь богиней, думаю, тогда это правда. Амброзий был прав: ты храбр.

— Если у меня и есть храбрость, то совсем не такая, которой надо восхищаться. Когда-то я полагал, что я лучше других мальчишек только потому, что не понимал и не разделял большинства их страхов. Конечно, и у меня были свои страхи, но я научился держать их при себе. Наверное, это была своего рода гордыня. Но сейчас я начинаю постигать, почему, даже когда опасность и смерть, не таясь, стоят у меня на пути, я не могу свернуть с него.

Он остановился. Мы уже почти дошли до рощи.

— Скажи мне — почему?

— Потому что они не для меня. Я часто боялся за других, но не за себя. Пока что. Думаю, люди боятся неизвестности. Они боятся боли и смерти, которые могут поджидать их за любым углом. Но бывают мгновения, когда я знаю то, что сокрыто, или то, что ожидает нас, или — я уже говорил тебе — вижу, когда то, что уготовано мне, лежит прямо у меня на пути. Я знаю, где меня ждут опасность и боль, и знаю, что время моей смерти еще не пришло; поэтому я не боюсь. Это не храбрость.