Хрустальный грот

Монастырские ворота мне отворила девушка, о которой говорил Кадал. Ее, наверное, загодя послали ждать у ворот, потому что не успел Кадал потянуть за веревку звонка, как одна створка распахнулась, и монахиня знаком пригласила нас войти. Пока она брала на засов тяжелые ворота, я успел оценить гибкую молодую фигурку, закутанную в грубую рясу. Сверкнув большими глазами, девушка надвинула пониже капюшон, скрывая высокий лоб и светлые волосы, и быстро повела нас через монастырское подворье. Ее ноги в простых полотняных сандалиях посинели от холода и были заляпаны грязью из покрывавших подворье луж, но были стройными, хорошей формы, а руки — изящными.

Не проронив ни слова, она провела меня и Кадала через подворье к узкому проходу между двумя строениями, за которыми нам открылся просторный внутренний двор. Здесь, вдоль стен, росли фруктовые деревья, а среди них — немного цветов. Но цветник был неухожен, между полевыми цветами пробивалась сорная трава. В этот двор открывались некрашеные двери келий, и там, где они были распахнуты, я мог видеть голые комнатки, в которых скромность и простота уступили место неприглядной убогости и слишком во многих — мерзости запустения.

Но келья матери была иной. Ее разместили с удобством, пусть и не по-королевски. Матери позволили привезти собственную мебель, комната была побелена и сияла чистотой; а поскольку апрель переменчив, из-за разошедшихся туч вышло солнце и сияло теперь в узкое оконце, ложась на кровать веселыми золотыми бликами. Обстановка была мне знакома: ее кровать из дворца и собственноручно сотканные ею занавеси — это алое полотно с узорчатой зеленой каймой мать ткала в тот день, когда возвратился мой дядя Камлах. Помнил я и волчью шкуру, что лежала сейчас на полу; мой дед взял зверя голыми руками и добил рукоятью сломавшегося кинжала; когда я был мал, бусины в шкуре на месте глаз и желтый оскал вселяли в меня непреодолимый ужас. На голой стене в изножье постели висел крест из потемневшего серебра с красивым узором из плавных переплетающихся линий, усеянный аметистами, в которых игриво поблескивали солнечные лучи.

Безмолвно указав мне на приотворенную дверь, девушка удалилась. Кадал сел на скамью под окном и приготовился ждать.

Моя матушка полулежала, откинувшись на высокую подушку, на лице и на груди ее покоился солнечный свет. Она выглядела бледной и усталой, говорила едва слышным шепотом, но, по ее словам, была уже на пути к выздоровлению. Когда я начал расспрашивать ее о болезни и положил ей ладонь на лоб, она с улыбкой отвела мою руку и сказала, что здесь ей оказан достойный уход. Я не настаивал: более чем наполовину леченье заключено в доверии больного, а нет такой женщины, которая бы не думала о своем сыне как о большом ребенке. Кроме того, я видел, что жар спал, и теперь, когда мать не тревожится за меня, сон ее станет спокоен и крепок.

Поэтому я просто пододвинул поближе к постели единственный в комнатке стул и, не дожидаясь ее вопросов, стал рассказывать ей все, что она хотела знать: о моем бегстве из Маридунума, о том, как я, подобно пущенной богом стреле, перелетел из Британии прямо к ногам Амброзия, и обо всем, что произошло после. Она опустилась ниже на подушках и молча глядела на меня; на ее лице проступало удивление и еще одно все нараставшее чувство, в котором я распознал ошеломление, какое, быть может, испытывает плененная птица, высидевшая сокола.

Когда я закончил свой рассказ, вид у нее был утомленный; серые тени залегли под глазами так густо, что я поднялся со стула, собираясь уйти. Но она выглядела удовлетворенной и сказала, словно это был итог истории, и полагаю, для нее так оно и было:

— Он признал тебя.

— Да. Меня называют Мерлин Амброзий.

Она помолчала, улыбаясь своим мыслям. Я подошел к окну и, облокотившись на подоконник, выглянул во двор. Припекало солнце. Кадал сонно клевал носом на своей скамейке. Мое внимание привлекло движение смутной тени в дальнем конце двора; в затемненном дверном проеме стояла девушка и не сводила глаз с двери кельи моей матери, будто ожидая, когда я оттуда выйду. Она откинула капюшон, и, несмотря на то что она стояла в тени, я сумел разглядеть золото ее волос и молодое лицо, нежное, как цветок. Потом она заметила, что я смотрю на нее. На мгновение наши взгляды скрестились. Я понял, почему древние вооружали своих самых жестоких богов стрелами, почувствовав, будто стрела насквозь пронзила мое тело. Затем девушка исчезла, темная ряса с откинутым капюшоном растворилась в тени, а позади меня моя матушка произнесла:

— А теперь? Что теперь?

Я отвернулся от солнечного света.

— Я поеду к нему. Но не раньше, чем ты поправишься. Уезжая, я хотел бы увезти с собой вести о тебе.

Она выглядела взволнованной.

— Ты не должен здесь оставаться. В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Не думаю. После известия о высадке здесь не осталось ни одного из людей Вортигерна. Нам пришлось пробираться на юг тропами через холмы — дороги были запружены людьми, идущими сражаться под его рукой.

— Это так, но…