Хрустальный ключ

Решительно не нравился мне этот атлет Церковенко — несмотря на хорошо отработанные повадки рубахи-парня. Но оборвать его пришлось без учета моих симпатий и антипатий: подпирало время. В вестибюле какое-то там объявление о каком-то заседании висело. Посему я, демонстративно поглядев на часы (признак дурного тона в светском обществе — и высшее проявление корректности — в деловом), заметил:

— Виноват, отвлекаю вас, Яков Михайлович, от сути. Вернемся к Налимову.

— Налимов? — симулируя профессорскую рассеянность, Церковенко сморщил свой беззаботный младенческий лоб. — Не Налимов, пенсионер… Я сразу: давно, мол, видели соседа? Что называется, взял быка за рога…

В конце концов из замдиректора удалось выжать, что старик не столько видел, сколько слышал Налимова шестнадцатого июля. Был жаркий вечер, и старик ковырялся на балконе в своих приемниках. Балкон старика отделен от балкона Налимова тонкой перегородкой. Около двенадцати говор, доносившийся из налимовской комнаты, сначала тихий, внезапно усилился. Старику даже показалось в первый момент, что это сработал старенький СВД-9. Потом он понял, что Налимов и какой-то незнакомый мужчина вышли на балкон. О чем они говорили, старик не слышал, но внезапно в его сознание ворвалось дважды повторенное гостем: «убийство или самоубийство — вот выбор!» А потом раздался демонический хохот и все смолкло.

— Меня ждут товарищи. Небольшое заседание. Локальный вопрос, — говорил между тем Церковенко. — Вы можете пока познакомиться с личным делом Налимова. Во всяком случае, надеюсь, что причины нашей тревоги, пусть и не очень глобальные, вам теперь очевидны.

Отсутствие Налимова в институте можно было объяснить любым из тысячи непредвиденных обстоятельств, окружающих человека в большом городе. И зловещая фраза, бросившая багровый блик на чело Налимова: «убийство или самоубийство!» допускала опять-таки тысячу толкований. Ультиматум. Декламация. Репетиция. Что угодно! Все эти размышления я суммировал в долгом, на весь мой выдох, «да-а-а». «Да-а-а», — в том же меланхолическом ключе протянул Норцов. Пожалуй, он не подражал мне. Пожалуй, он воспринимал ситуацию так же, как и я. Что ж, хорошо, когда между начальником и подчиненным существует взаимопонимание.

Я перелистывал сугубо безличный документ, именуемый личным делом.

— Ему двадцать восемь, сорок третий год рождения, — огласил я. — Зовут его Назым. Почему-то считает, что Николай — элегантнее. Папа и в самом деле профессор… Ага, вот об учебе. «Ввиду того, что не прошел по конкурсу в 1961 году на очное отделение литфака пединститута, поступил на заочное, совмещая учебу и свое творческое призвание с работой в промкомбинате в качестве учетчика, которую выполнял успешно». В скобках: шестьдесят один тире шестьдесят шесть… А ну-ка, доктор Уотсон, какие у вас суждения по автобиографии?

— Слова у этого Налимова больное скучные. Таким слогом болезни стельной коровы описывать…

— Ишь ты, ишь ты! А еще?

— Бездарь он, по-моему, — брякнул Олег.

— Зачем так лихо? Ну, скажем, он не Байрон, он другой. Выдающийся текстолог, к примеру. Тоже неплохо. Меня, честно говоря, смущает сочетание: литфак — промкомбинат. Связи не улавливаю.

Я еще раз вгляделся в фотографию Налимова. Немигающие глаза, круглые, совиные. Губы — точно к оконному стеклу приплюснуты. Меня точно оскоминой прохватило. Зябко поведя плечами, — а было жарко на улице, все сорок, — я закрыл скоросшиватель.

— Как в детской игре получается, — заговорил Норцов. — Знаете, испорченный телефон: кто-то сказал, кто-то услышал… По-моему, нервишки у этого Церковенко пошаливают — вот он и шпарит во все колокола.

— Себя любит, потому и шпарит. Перестраховывается.

— Бо-о-льшой человек, этот Церковенко. Глобальный. Хотя и локальный.

В сопровождении юной лаборантки мы поднялись по шаткой винтовой лестнице в маленькую комнату, уставленную книжными шкафами и стеллажами. Акзамова, заведующего сектором древних рукописей и величайшего их знатока, еще не было.

Но вскоре в кабинет стремительно ворвался седенький бородатый человечек.

— Ассалам алейкум, — воскликнул Акзамов в точности таким голосом, каким мудрецы со времен Архимеда кричали «Эврика!» — Ленинград?

Мы отрицательно покачали головами.

— Оксфорд?

Мы опять покачали головами.

На лице Акзамова изобразилось страдание воспитанного человека, попавшего впросак. Как должен поступать в подобных случаях другой воспитанный человек? Он должен развеять туман, застивший глаза первому воспитанному человеку.

— Налимов! — энергично пояснил я. — Посоветоваться. — Акзамов быстро-быстро заморгал, вероятно, притормаживая таким образом головокружительный спуск со сверкающих олимпийские высот на грешную землю.

— Налимов отсутствует! — застенчиво проговорил он наконец. — Церковенко знает, — потом, воспрянув духом, пропел: — Замирахон! Чай! — И, стукнув для аккомпанемента кулачком в стенку, проследовал на председательское место.

— Яков Михайлович рассказал нам об исчезновении вашего сотрудника, — разъяснял я. — Мы хотим помочь в поисках.