Хрустальный мальчик

– Духи спускались к этим танцующим и часами кругом них вились. Понимаешь… влюбились они и были готовы на всё, любую их просьбу исполнили бы. Только не все девушки об этом догадались. Вернее, ни одна не поняла, что духом как хочет может вертеть, кроме одной-единственной. Она сама молодая из всех была: не знаю, сколько лет ваши ей дали бы, а по нашим меркам больше, чем на две сотни, не потянет. С лица вроде бы и неказистая, и волосы спутанные и какие-то сухие, но… но танцевала она так, как и лучшие из наших танцоров едва ли могут, – Землерой блаженно прикрыл глаза. – Она такая быстрая была, неуловимая, текучая, и хитроватая, как танцы и все движения её. А дух был простой, совсем простой, не понимал ничего. Она его настоящее лицо видела, она могла к сути самого нашего леса прикоснуться, и она догадалась об этом, потому что умна была. Каждый вечер она сюда ходила и танцевала, изгибалась, подпрыгивала так, что все мы незримо собирались полюбоваться ею. И танцевала она, покуда тот самый дух к ней не приходил. Она у него всегда что-нибудь просила: то лёгкие башмачки, чтобы плясать было удобнее, то юбку, которая шуршала бы, как трава весной, и которой все завидовали бы, то свирель, чтобы с мелодией в танец пускаться… и всё это он ей отдавал, не успев помыслить, а правильное ли дело делает, потому что он любил её, как только духи любить умеют.

Анна вдруг погрустнела.

– А она ведь его… ни капли не любила, да?

Землерой всё смотрел в никуда пустым печальным взглядом, и ветерок колыхал его воротник.

– Понимаешь, он всё время к ней спускался, потому что не мог, никак не мог ни дня без неё прожить. И, пока он делал ей подарки, пока пила она его энергию, сохли и вяли листья на нашем дереве. Этот дух за листья отвечал, и был он одним из старших – уж кто-кто, а он точно головы бы не потерял, да ведь бывает же всякое! И вот… когда листья совсем иссохли, когда все мы готовы были на самые отчаянные шаги, когда надежда у нас умерла, а лишь страх пустой остался, он взял… и исчез. Пеплом рассыпался, с землёй смешался, ветер разметал его останки – повсюду он и нигде теперь, – Землерой вздохнул. – Люто разгневались наши духи. Весь лес переполошился. Маленькую танцовщицу никто из нас не хотел из лесу выпускать, где она нашего родственника сгубила. Наши маленькие речки из берегов вышли и взбунтовались. Наши животные обезумели и стали бросаться на неё. Сама земля холодела и трескалась под каждым её лёгким шагом. Она ни солнца, ни луны не взвидела, и жарко, и холодно ей было, её и кусали, и рвали, и пугали, и она бегала, совсем страшненькая и одинокая, везде о помощи взывала, да не помог никто – сама виновата была. Примчалась она сюда, к Перешейку, упала на колени и стала рыдать. Так горько она плакала, что даже у одной из речных хозяек сердце смягчилось, вышла она из воды и села с танцовщицей рядом. «Ну и к чему, – говорит, – зачем ты брата нашего сгубила, жестокая?» А танцовщица всё всхлипывала и вопила: «Не хотела! Не знала я! Я ведь только к лучшему хотела бы, чтобы всё обернулось!» И тут хозяйка спросила её ласково: «К лучшему – для кого? Посмотри-ка ты в водное зеркало. Кого ты там видишь?» Наклонилась танцовщица над ручьём, долго молчала, хмурилась, и слёзы на щеках у неё не просыхали. А потом она сказала: «Себя вижу». Хозяйка рассердилась, вскочила на ноги, схватила танцовщицу за волосы и закричала: «Что ж, любуйся на себя вечную вечность!» – и прыгнула в воду, и забрала с собой танцовщицу, и утопила её. Только не стала эта танцовщица духом, никогда не станет: крепко она согрешила, сильно всех прогневила своей самовлюблённостью и своим бессердечием. Витает она где-то над водами, далеко отлучиться не может, и видит в отражении она одну лишь себя, как всегда и видала прежде.

Анна прижала к груди руки. Землерой сидел, отвернувшись от неё, и пропускал травинки меж вытянутых пальцев.

– Вот что я тебе рассказать хотел, Анна, – промолвил он, – а ты всё путаешь меня да сбиваешь.

Анна вскочила, нервными потными руками отряхнула синюю юбку. Ничего она больше ему в тот день не сказала, и расстались они, не обменявшись ни словом – даже за руки не взялись.

А потом Анна вернулась домой, и во дворе сразу же заметила знакомую фигурку – скукоженная Мария дулась над крупой, и ветер мучил её уродливую соломенную шляпку, трепал испорченные поля. Анна бочком приблизилась к сестре и сгребла в пригоршни подол синей-синей юбки. Мария всё дулась на крупу.

– Эй, – негромко позвала Анна, – ты же меня слышишь, правда?

Мария супила брови и поджимала губы, но не отвечала. Анна тяжело вздохнула.

– Ну, коль не хочешь, не отвечай. Мне и не надо-то, чтобы ты со мной говорила, главное, чтобы ты меня слышала. Мария… я виновата, да. Обидела я тебя, и правильно ты делаешь, что злишься, я бы тоже злилась, но… но… Мария, ты, может… может, попробуешь всё-таки меня простить? Честное-пречестное, я себя так никогда-никогда больше вести не буду… а если буду, ты меня можешь и побить, и тоже обозвать, заслужила!