Хрустальный поцелуй (СИ)

А после ужина случилось то, о чем я боялась даже мечтать, — мы танцевали. Перед этим Ханс снова включил граммофон и заставил меня заглянуть под елку. Там, под волшебные звуки чуть слышно потрескивающей пластинки, я обнаружила еще один сверток в уже знакомой мне серебряной бумаге. Я хотела возмутиться и сказать, что мне ничего от него не нужно, но почувствовала его взгляд и осеклась. Дрожащими руками распаковала подарок, найдя внутри восхитительной красоты шарф. Я не знала, шелк это или что-то иное, но он казался воздушным и невесомым — хрупким настолько, что я боялась взять его в руки.

— Смелее, не бойся, — подбодрил меня Ханс, и я повязала шарф на шее, вспомнив картинку, виденную на стене в Союзе. И посмотрела на Ханса. Он глядел на меня восхищенно, будто я была действительно красива, будто действительно нравилась ему. А потом — пригласил меня на танец.

Могла ли я ему отказать? Конечно, нет.

И мы танцевали. Его руки нежно держали меня за талию, а я тянулась к его плечам, едва доставая до них макушкой. В конце концов, я просто уткнулась лбом в его плечо, и мы медленно качались по комнате в такт музыке. Молчали, слушая тихие переливы музыки, и чувствовали друг друга. Наверное, именно в тот момент я поняла, что могу ему доверять, что могу перед ним открыться и он меня поймет. Но я не спешила говорить о своих мыслях, не хотела рушить волшебство момента и облачать то, едва реальное, что роилось в моей голове в пошлые, слишком скупые слова. Мне казалось, что ничего не может сейчас передать мое состояние и мой восторг от этого единения, что любое слово окажется слишком простым и безликим и не выразит мои эмоции.

И мы молчали, двигаясь в такт музыке.

И я чувствовала себя как никогда счастливой.

Оттого и прощаться с Хансом через день было почти больно. За эти дни вдвоем я увидела его с другой стороны — с той, которую, я была уверена, он позволял видеть не многим. И в какой-то степени, наверное, я полюбила эту сторону. В тот день я, казалось, начала любить его — на свой страх и риск, позабыв про собственные сомнения, просто позволила тому тихому счастью поселиться внутри и согревать меня в холодные ночи в лагере.

Наступал тридцать седьмой год, а я понимала — с ужасом и неясным предвкушением, покалывающим кончики пальцев и румянящим щеки, — что мне все больше и больше хочется открыться ему до конца.

========== 8. ==========

Наверное, все дело было в его глазах. Они были темными и завораживали одним своим взглядом. Когда он смотрел, на кого-то, чуть заметно улыбаясь, трудно было не согласиться на все, что он предлагает. Я слышала, как местные поварихи обсуждали его, называли красивым и опасным, а одна, кажется, даже всерьез была в него влюблена.

В тот раз я впервые задумалась о том, что же Ханс значит для меня. Он многое для меня делал — во времена, когда мало кто мог позволить себе горячий душ и мягкую постель, особенно здесь, в лагере, он увозил меня к себе и великодушно позволял пользоваться всем, что мне понравится; по вечерам иногда спасал меня, укрывая за стенами своего кабинета и позволяя просто читать, сидя в уютном кресле под лампой. Я была ему благодарна, но в глубине души знала, что за этой благодарностью скрывается что-то еще. Ведь невозможно чувствовать к кому-то такую нежность и теплоту только из благодарности, невозможно так ждать чьего-то прихода только из благодарности. Невозможно так радоваться чьей-то улыбке и ласковому взгляду только из благодарности. Я это знала. Я всегда была умной девочкой, но называть вещи своими именами боялась. Даже в мыслях — боялась, ведь если Ханс умел смотреть так, что я знала ответ на свой вопрос еще до того, как произносила его вслух, то почему он не мог что-то прочитать по моим глазам?

Я страшилась того момента, когда он узнает правду. От одной только мысли о своем разоблачении я приходила в ужас, потому что не знала, что будет дальше, боялась представить, что же он может сделать со мной за мою привязанность, переросшую во влюбленность.

Хотя, конечно, у меня не было поводов не доверять ему. Он был хорошим человеком — во всяком случае, для меня. И меня мало волновали его действия за пределами моей жизни. Мне было неважно, чем он занимается и на чем сделал свое состояние, потому что я судила его по тому, как он относился ко мне. А со мной он всегда был мягок и нежен, хотя я знала, что в его силах сделать так, чтобы обо мне, в случае чего, просто-напросто забыли, будто меня никогда и не было. Он мог взять свое, если бы этого захотел, я бы не сказала ни слова, опьяненная его присутствием. Я бы никому не рассказала и потом.

Я доверяла ему так, как не доверяла, наверное, никому.