Худяков

Разумеется, признание той роли, какую сыграл утопический социализм, не означало отказа от критики как ранних, так и позднейших утопий, вплоть до народнического социализма. И эта критика была бескомпромиссной и глубоко принципиальной, однако отнюдь не страдала односторонностью, свойственной формально-логическому мышлению, которое так зло высмеял Энгельс. Подвергнув критическому разбору идеи великих утопистов Запада, Энгельс в то же время писал: «Предоставим литературным лавочникам самодовольно перетряхивать эти, в настоящее время кажущиеся только забавными, фантазии и любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей по сравнению с подобным «сумасбродством». Нас гораздо больше радуют прорывающиеся на каждом шагу сквозь фантастический покров зародыши гениальных идей и гениальные мысли, которых не видят эти филистеры»^{5}.

Это было написано в 1877–1878 годах, когда марксизм завоевывал господствующие позиции в мировой теоретической мысли. Что же можно сказать о современных «трезвых умах», которые поучают мыслителей и деятелей прошлого, как надлежало им думать и как действовать!

Основной гениальной идеей социальных утопий являлась идея замены частной собственности собственностью общественной. И хотя ее исходным моментом была еще не наука об экономических законах капиталистической эволюции, а этический фактор (несправедливость эксплуатации человека человеком, в силу скопления богатств у одних и нищеты других), тем не менее она дала движение научной мысли. Как писал Ф. Энгельс в предисловии к первому немецкому изданию «Нищеты философии» К. Маркса (1885), «что неверно в формально-экономическом смысле, может быть верно во всемирно-историческом смысле. Если нравственное сознание массы объявляет какой-либо экономический факт несправедливым, как в свое время рабство или барщину, то это есть доказательство того, что этот факт сам пережил себя, что появились другие экономические факты, в силу которых он стал невыносимым и несохранимым. Позади формальной экономической неправды может быть, следовательно, скрыто истинное экономическое содержание»^{6}.

В этих словах содержится ответ на вопрос: представляли ли собой социальные утопии что-то беспочвенное, вроде патологического нароста на общественном мышлении, или же были закономерным, хотя и исторически ограниченным (а потому и искаженным) идейным явлением, в котором отражались глубинные процессы общественной жизни и ее экономической основы.

Но, может быть, то, что писали Маркс, Энгельс, Ленин о великих утопистах Запада, неприменимо к русским утопистам второй половины XIX и первых десятилетий XX века? Ведь эти утописты действовали в такое время, когда все большее распространение получала теория научного коммунизма.

Послушаем, что говорил об этом Ленин.

Прежде всего он подчеркивал значение критической стороны утопических теорий. На определенном историческом этапе эта сторона являлась важным фактором освободительной борьбы. Ленин отмечал ее даже в толстовстве, то есть в наиболее отсталом и реакционном утопическом учении. Так, Ленин писал, что в восьмидесятые годы («Четверть века тому назад») эти элементы «могли на практике приносить иногда пользу некоторым слоям населения вопреки реакционным и утопическим чертам толстовства»^{7}.

В народнических утопиях критическая струя выступала сильней и непосредственней — не в религиозном, как у Толстого, облачении, а в социальном. Вопросу о значении народнической утопии Ленин посвятил особую статью — «Две утопии» (1912). В ней сопоставлялась утопия российских либералов XX века, стремившихся без классовой борьбы, путем сговора с самодержавием добиться политических преобразований в России, с народнической утопией того же периода — мечтой о социалистических преобразованиях с помощью справедливого раздела земель. И та и другая были нереальны: нельзя столковаться с самодержавием о политических свободах, установление которых равносильно для него самоубийству; «справедливый» раздел земель явился бы не социалистической, а максимально последовательной буржуазно-демократической мерой. Но и та и другая утопии не были беспочвенны: они отражали насущные интересы определенных классов — буржуазии, которая хотела уговорить самодержавие, но всегда оказывалась сама им обманутой, и крестьянства, страдавшего от полукрепостнических порядков в деревне.