Смысл песни был, конечно, ясен. Это московский князь идет под Новгород и похваляется разнести каменные стены… Балахна и Городец, и многие места по Волге, и угрюмая Кама, и дикая Вятка, и вологодские леса, и тихие архангельские реки видели у себя новгородских насельников, и даже среди простого народа до сих пор живы предания о грозе, разметавшей из Великого Новгорода земщину-деревенщину, опальных бояр и зольных посадских людей…
«Уж я вольницу-своевольницу», – продолжает московский князь, —
Алымов смолк и довольно долго сидел, опустив голову на руки. По-видимому, песня была кончена, но я все стоял под обаянием глубокой и искренней тоски, прозвучавшей при последних словах в голосе странного певца… Точно в самом деле с кидающею в дрожь непосредственностью живого ощущения из темноты волжской ночи, из шума валов и шороха невидных лесов встал этот умерший отголосок исторического стона и несется, как призрак, за бегущим в темноте пароходом…
В угловой каюте, направо, в окне, совсем низко уставившемся в Алымова, шевельнулась и затем осторожно отодвинулась занавеска. Так как окно было под прямым углом, то мне было видно, как в нем мелькнуло женское лицо с темными, густыми, беспорядочно распущенными волосами. Но Алымов сидел в полоборота и ничего не видел. Он опять провел руками по лбу и волосам, – и мне показалось, когда он запел опять, что это уже другая песня, – столько в ней было мягкой жалости и тоски, в противоположность похвальбе и угрозе предыдущей. Но мотив оставался тот же:
Кто-то опять мягко, ласково и задушевно утешает плачущую:
Какая-то горькая удаль, которую, вероятно, и искал недавно Алымов в хоре, теперь звучала ясно, сильно и полно в его негромкой песне. И тотчас опять только тоска и слезы… Это, должно быть, отвечает плачущая девушка:
– Не вернем!.. не вернем, – еще несколько раз тихо повторил Алымов, все ниже опуская голову и опять возвращаясь к последним нотам.
Стукнуло еще одно окно; на этот раз над самою головою Алымова.
– Конец, что ли? – спросил недовольный и резкий голос моего страдавшего печенью соседа. «Не вернем, не вернем и не вверрр-нем!» – ведь это чорт знает что такое, наконец. Надо же дать людям заснуть… Пишут в газетах: поездки! Для здоровья! Какое тут к чорту здоровье…
– Ах, извините, пожалуйста, – ответил Алымов, как будто испуганный внезапным нападением, и быстро вскочил с своего места. Окно захлопнулось, задернулась также занавеска в угловой каюте, но за ней еще раз мелькнуло в темном квадрате бледное женское лицо, которому этот сумрак придавал какую-то особенную, грустную и заманчивую прелесть.
– Mersi, m-sieur Алымов[5]
, – сказал красивый, несколько разнеженный и приятный бархатный голос.Алымов удивленно повернулся. Занавеска еще колыхалась, но окно было темно и пусто.
– Глуб-боко тронут, сударыня, – тронут и очарован, – сказал Алымов, ломаясь и школьничая. Теперь я заметил ясно, что частые посещения буфета оказали на г-на Алымова сильное действие.
– К услугам вашим, готов петь хоть до зари, если бы не боялся вот этого господина…
– Сударыня! – сказал он затем тихо, и вдруг опять громко рассмеялся, стал в позу и, перебирая пальцами, как будто играя на гитаре, запел вполголоса:
– Не-ет, не спит, стоит за занавесочкой и слушает. Ай-ай-ай, не хорошо подслушивать, сударыня… Впрочем, – спокойной ночи…