Художник Её Высочества

— Хорошо, а что ты предлагаешь?

Да Степан Андреевич, собственно, ничего не предлагает. За него уже в начале первого тысячелетия римский стоик предложил: «Не желай, чтобы всё происходило, как ты хочешь, но желай, чтобы происходило, как происходит, и будет тебе в жизни хорошо».

— Так ты предлагаешь вообще ничего не делать?

— Я предлагаю делать, но по-умному. Согласись, корова не даст молока, пока сена не нажрётся.

Лузин вроде бы согласен и даже своей соломой кивает.

— Умец какой! Не надо быть Холмсом, чтобы догадаться — кто был последним в туалете. Сидка внизу — женщина, сидка наверху — мужчина. По обоссаностям тебя вычислят мгновенно, Гордей Гонорович.

Но Гордей Гонорович, продолжает настырно:

— Продумал я. Восстанавливаем сигнализацию, стреляем, забираем линзу, исчезаем. Главное — алиби. Меня жена прикроет. А у тебя есть прикрытие?

Степан покачал головой. Давит его, понимаешь, авторитетом, не вспотеет. Художник такой напор видел только у цыганки, когда она вязалась к нему по поводу долголетия. Опомнился уже тогда, когда денежки перекочевали из кармана в бюстгалтер гадалки, а линия жизни ушла с ладони через плечо по ноге в ботинок. То, что дело нужно закончить — ясно. Но шилом море не нагреешь. Кто пальнул антеной — специалисты не найдут? Сколько их там вообще таких умных?

— Семь сотрудников, — морщится Лузин.

— Во, я умерла хохотать! Огромное количество! Обблююсь сейчас. Ты ж ходишь последнее время с блаженной улыбкой, все оборачиваются, будто золотые ковчеги фараонов нашёл.

Лузин вспетушился. Еще бы ему не петушиться. То, что план его шит белыми нитками, он сам знал. Паутинками шит самого последнего микроскопического паука.

— Да плевать! Я дело доведу до конца!

— А мне придется мылом ноздри закрывать, отбивая зловредный запашок, — развалился на траве-мураве. На небе болталось голое, без нижнего белья облаков, солнце. — Я так устал, Гонор Гонореевич, что даже нет сил набить тебе морду, — допил томатный сок и откатил бутылку. — Вы мне тех пастухов напоминаете. В тундре меня пельменями собирались потчевать. Мясорубки нет, так вся семья, даже старуха с одним зубом, оленину жуют и в тесто заворачивают, — в этом месте ассистента передёрнуло. — Сколько повторять? Закажи мясорубку по рации, сложимши в башню умиротворения своё всечасное нетерпение, дождись вертолета и далее, без надрыва. Ай, надоело слону яйца качать!

Лузин тоже, похоже, выдохся.

— Что я, правда, банный лист до задницы… Гранд мерси за иваси и забудем.

— Светская ты морда. Забудем… — подняв пальцы к глазам. — Песок сеять — кактусы собирать. Степашка-замарашка.

— Это чья же поговорка? Мексиканская?

Русская. Глянул на грязь под ногтями и сочинилось.

Утка, сидевшая в метре от мостовой опоры, встала, и показалось, снесла хрустальное яичко. На самом деле, блеснуло заиленное донышко разбитой бутылки.

Вернулись на автобусе к метро, ещё пошушукались. Степан подумав об алиби, позвонил. Маша готова была исполнить всё, о чем он просил. Если кто полезет с вопросами, отвечать следующее. Типичный дилетантизм, но лучше так, чем ничего. Мудрость ведь тоже обгорелая палка. Что утешает в какой-то мере.

Пошапковались в метро, и Степан в заключение перевернул в гробу Конфуция:

— Благородный муж, Ивар Игоревич, живет одиноко, но в согласии со всеми, а низкий ищет себе подобных. Низкие мы мужи, скрытные, шибко секретные совместники.

Гильотина дверей схлопнулась, электричка пошла. Лузин же заговорил по-французски:

— Значит, пойдем до конца, художник. Жюск а ля фэн!

Они продолжали рискованную игру. Подготовились вроде неплохо. График работы и отступления выверен со скрупулезностью, понравившейся бы фармацевтам. До решающей ночи остался вечер, и Степан прикидывал, как его приговорить. Но сладилось само. Сначала позвонила Маша, уточнила деталь в их плане, потом Вильчевский, («Ты что там сексом по телефону занимаешься, всё занято? Если ещё заикнёшься, чтоб я купил женских тампонов — убью!»). Иван тогда подарил Томе букет, в котором она обнаружила пачку тампонов («Раньше кавалеры дарили дамам цветы, внутри открытка со стихами и приглашением съездить в Париж, а в наше время в букеты вкладывают предметы гигиены. Какая деградация!») В заключение пригласил в Центральный Дом Художника на вернисаж. Узнав о невозможности для Степана занимать вечер глобальными мероприятиями, рассказал матершинный анекдот и попрощался. Когда с кофейной чашкой бродил по балкону, в мастерской снова зазвонил телефон. На этот раз была Абигайль.

— Ты у себя? Я сейчас приеду.

— Зачем? — машинально спросил.

— Не груби с плеча и дождись меня.