Художник неизвестен. Исполнение желаний. Ночной сторож

— Это, надо сказать, удалось ему проделать с необыкновенной основательностью. Бумаги были перемешаны так, что даже такой первоклассный следователь, как Николай Первый, разобраться в них не сумел. Так они и были запечатаны, — он показал Трубачевскому следы разломанных сургучных печатей, — и пролежали в таком виде до самой революции, а после революции попали в Пушкинский дом. Да. Ну, не один человек ломал себе голову над этим делом! Покойный Жигалев долго не отставал, нет-нет да сунет нос, сидит и листает. Однажды объявил даже, что разобрал, и предложил издать, но на поверку оказалось, что ничего не разобрал, об издании и речи быть не может. Очень уж заманчиво было… Ну-с, а теперь, как видите, и я принялся за эту затею. С обязательством прочитать архив в два года взял на дом и тоже вот в свободное время сижу и листаю. Задача тут, изволите видеть, оказалась двойная: сперва нужно понять тот порядок, в котором историки, работающие над архивом, перекладывали бумаги, то есть, иными словами, вернуть архив в тот самый вид, в котором он был после смерти Охотникова запечатан. Ну-с, а уж потом надо поискать тот порядок, в котором перемешал свои бумаги и сам Охотников. Правда, все эти порядки так между собой перепутались, что иной раз и не разберешь, что к чему. Но все же… но все же, — повторил Бауэр с удовольствием, — кое-что удалось. Некоторые первостепенной важности документы уже подобраны, а часть переписки даже уже и к печати готова.

Он вернулся к бюро и достал еще одну папку, на которой по голубой бумаге было написано крупно «Переписка» и внизу — даты.

— Вот об этом деле я и говорил с Александром Петровичем. Только я его просил толкового человека прислать. А про вас и не знаю, какой вы — толковый или нет?

Он замолчал, ожидая ответа, потом спохватился.

— То есть я хочу сказать, сможете ли вы помочь мне в такой работе? Правда, законов вы тут никаких не откроете, но обращаться с историческими документами научитесь. А это не мало. Это, изволите видеть, такая вещь, без которой лучше и не браться за исторические занятия.

— Я согласен, — упавшим голосом сказал Трубачевский и испуганно уставился на него.

И Бауэр тоже уставился, очень внимательно и серьезно, как будто увидел его впервые.

— Так. Ну, а терпения хватит?

— Думаю, что хватит, — напряженно улыбаясь, пробормотал Трубачевский.

Они помолчали немного. Бауэр все не сводил с него внимательного, взвешивающего взгляда.

— Ну что же, попробуем, — сказал он наконец и, зайдя на минуту в кабинет, вернулся с ключом в руке. — Да, вот насчет платы забыл. Сорок рублей. Как это вас? Устроит?

Трубачевский хотел сказать, что устроит, но в горле у него пискнуло, и он только кивнул головой.

— А приходить лучше каждый день, — продолжал Бауэр. — Можете или как? У вас там, наверно, лекции читают?

— Если с утра, я могу каждый день приходить.

— Именно с утра. А теперь вот вам ключ.

Он открыл этим ключом вторую дверь и показал, куда она ведет.

— В коридор. А налево прихожая. А направо кухня.

Потом отдал ключ Трубачевскому, они вернулись в кабинет, и наступила неопределенная минута, когда неизвестно, кончен уже разговор или нет.

— А Александру Петровичу кланяйтесь, — сказал Бауэр, и Трубачевский понял, что разговор окончен. Он торопливо попрощался и, как будто спасаясь, ринулся к двери. — Постойте, я вас провожу, — усмехнувшись, сказал вслед ему Бауэр.

Они вышли из кабинета в столовую.

Какой-то человек пил чай за столом. Только стол был ярко освещен, в комнате полутемно, и, должно быть, поэтому лицо его было отчетливо обведено линиями света и тени. Ничего необыкновенного не было в этом лице, но Трубачевский, который все еще подозревал чудеса, почувствовал, что ожидания его начинают как будто сбываться.

В самом деле, лицо было сложное, обдуманное, как это бывает у людей, не согласившихся со своей внешностью и переделавших ее по-своему. Небольшой лоб казался большим благодаря тому, что белокурые, почти льняные волосы плотно зачесаны наверх. Короткие, едва заметные баки подстрижены углом, как в старину. Глаза смотрели холодно. В манере, с которой он поднял их, когда вошли Бауэр и Трубачевский, видно отличное умение владеть собой.

Он был хорошо одет — в светлом сером костюме, в вязаном заграничном жилете. Должно быть, ему было лег тридцать пять или немного больше.

Бауэр насупился, увидев его, и, проходя мимо, кивнул головой. Он в ответ поклонился очень почтительно, но свободно.

Тогда с какой-то неохотой Бауэр познакомил их. Трубачевский чуть слышно назвал свою фамилию, а тот отчетливо сказал:

— Неворожин, — и крепко пожал руку.

3