Художник неизвестен. Исполнение желаний. Ночной сторож

«Не когда-то, а только что, секунду назад, — подумал он и даже приостановился, такой верной показалась мысль. — Секунду назад, но при другом состоянии сознания. Что он за чушь несет?» — подумал он о Трубачевском.

С той же мыслью Трубачевский замолчал в эту минуту и взглянул на женщину, которая, размахивая сумочкой и откинув воротник пальто, шла рядом с ним. От нее пахло духами и немного вином, она внимательно слушала его, но, должно быть, скучала.

— Я вас боюсь, — не то с иронией, не то серьезно сказала она, когда он приостановился. — Такой молодой — и уже такой умный.

Вдруг осмелев, Трубачевский взял ее под локоть.

— Ого! — сказала она тихо и совсем как тот, с которым она ссорилась подле мечети. — Ого!

Она переложила сумочку, и Трубачевский почувствовал через широкий рукав пальто упругую, обтянутую шелком руку.

— А вот и извозчик.

Извозчик стоял неподалеку от Гения победы, то есть там, где никогда не стоят извозчики и где им даже запрещено стоять. Он спал, и лошадь тоже спала, но оба, услышав крик, открыли глаза.

— Извозчик, на Спасскую! Ну, до свидания, спасибо, — сказала она сердечно. — Мы еще встретимся, непременно, непременно.

Трубачевский с восторгом пожал ей руку. Она улыбнулась.

— А вы, должно быть, сердитесь на меня, — сказала она Карташихину так же сердечно, просто. — Ну, простите. И еще раз спасибо. Без вас я просто не знала бы, что делать.

Она запахнула пальто, села в пролетку, махнула рукой на прощанье, и длинный смешной раструб на рукаве закачался, как будто закивал головой.

Студенты повернули назад.

Было уже почти светло, и трамваи гулко звенели в улицах, еще пустых и сонный. Мост кончился, они свернули у памятника «Стерегущему» и пошли наперерез, парком Народного дома. Они шли молча, еще не очнувшись от этой встречи и перебирая: Карташихин — все, что не сказал, Трубачевский — все, что говорил и что она ему отвечала.

Сердитый старый инвалид в шубе, с железным прутиком в руке встретился им, они спросили, нет ли спичек, угостили его и закурили сами.

— Черт, какая женщина! — отчаянно затянувшись, сказал Трубачевский.

Карташихин шел, засунув руки в карман. Он был мрачен.

— Ничего особенного, — пробормотал он.

И вспомнил, как она стояла на дорожке, боа висело через плечо, как она всхлипнула и смотрела, не вытирая слез.

Глава вторая

1

Врачи говорят, что возраст — это относительное понятие, что сердце может быть пятнадцати лет, а голова — двадцати пяти. Таков и был Трубачевский.

Он сам не знал, откуда взялась у него страсть к чтению. Мать его, женщина добрая, но упрямая, скрипачка, ученица Ауэра, с успехом выступавшая в свое время на концертных сценах, развелась с мужем и умерла где-то в Наугейме, когда Трубачевскому не минуло еще и десяти лет.

Отец был человеком аккуратным, расчетливым и необычайно унылым. Оркестровый музыкант, всю жизнь просидевший на одном месте — второй кларнет, — он с детства был одержим идеей порядка. Все происходившее в мире делилось в его глазах на две категории — порядка и беспорядка. Революция — это был беспорядок. Очереди, шум — беспорядок. Порядок был только в музыке, и то далеко не во всякой. Бетховен, Моцарт — это еще и был порядок. А дальше… — И он уныло махал рукой.

В сущности, это был тихий и нетребовательный человек. Но сознание, что во всем мире такой беспорядок, угнетало его. К старости он стал невозможен.

Наперекор всему, он пытался навести порядок в собственном доме. День должен был делиться на определенные отрезки времени, каждый из которых в точности повторял соответствующий отрезок предыдущего дня. Вещи (в частности, мебель) должны были занимать раз и навсегда отведенное им пространство. Ничего не получалось. Жена вставала с постели в два часа дня и каждый месяц переставляла мебель. Сын, на которого он очень рассчитывал, относился к удобствам жизни с необъяснимым презрением, читал лежа и вообще торопился. Куда, зачем? И почтенный кларнетист скорбно поднимал брови.

Кроме путеводителей по городу да календарей, он не держал в доме никаких книг, и Трубачевский со второго класса набросился на школьную библиотеку. В течение двух-трех лет он прочитал ее всю, начиная с Густава Эмара и кончая серьезными трудами по русской истории. Увлечение это пришло так рано, все было еще так шатко в нем, что книжная жизнь, у которой свои пристрастия и законы, разумеется, в сильной степени на него повлияла.

Он стал общителен, беспорядочен, пылок. В нем появились восторженность, приподнятость, склонность к преувеличениям. Он мог решиться на отчаянный шаг ради того, что другому показалось бы просто вздором.

Карташихин любил его, но относился как к младшему, хотя Трубачевский был старше на полтора года.

И Трубачевский молчаливо признавал это превосходство.

Он многое знал к тому времени, когда студентом второго курса явился к Бауэру и стал работать под его руководством, но познания эти были разбросаны, лишены ясности и исторической перспективы. Мысль его шла кружным путем. Он все понимал, но очень сложно, гораздо сложнее, чем это было на самом деле.