Художник неизвестен. Исполнение желаний. Ночной сторож

Так случилось, что уже на следующий день Трубачевский явился к Бауэру в шестом часу вечера. Это было не очень просто, университетские дела могли сильно пострадать: он почти не слушал лекций, но аккуратно посещал семинары, которые назначались как раз на вечерние часы. Зато дом Бауэров стал гораздо яснее для него.

С утра каждый человек в доме, никому не мешая, начинал жизнь по-своему: старик принимал аспирантов или сидел за своей книгой, Машенька занималась с подругами или убегала в институт. Анна Филипповна стучала посудой в кухне, в столовой. В жизни дома был известный порядок, и даже то, что Дмитрий встает во втором часу дня, никого, кажется, особенно не огорчало.

По вечерам все было по-другому: следы шаткости и неблагополучия были видны во всем — в слове, которое пропускалось или заменялось другим, в напряженной вежливости, которая была так странна между братом и сестрой, между отцом и сыном.

Однажды Трубачевский невольно подслушал разговор, который заставил его задуматься о многом.

Разговор был между Дмитрием и Неворожиным и начался издалека — от самых входных дверей.

Останавливаясь на каждом шагу, они шли по коридору, и Трубачевский долго не мог понять, почему они идут так медленно; потом догадался: оба были пьяны.

— Я хотел задать тебе один вопрос, — говорил Дмитрий.

— Да, пожалуйста, — вежливо отвечал Неворожин.

— Зачем ты проиграл революцию?

— Старо, старо, — сказал Неворожин.

— Ах, старо! Боже мой, старо.

— Ты не забывай переставлять ноги, — сказал Неворожин, — а то мы никогда не дойдем.

— А куда мы идем?

— В твою комнату.

— Дорогой мой, это только кажется. А на самом деле — знаешь куда?

— Да?

— К чертовой матери! — с глубоким убеждением сказал Дмитрий. — Я пью. Я был ученым. А теперь? Кто я теперь?

— Ты философ, — сказал Неворожин.

— А Казик?

— Какой Казик?

— Казик Щепкин, мой друг, пока наши отцы не подрались…

Через несколько дней Трубачевский узнал, что Казик — это Александр Николаевич Щепкин, доцент Женского медицинского института, физиолог.

По ходу занятий Трубачевскому часто приходилось прибегать к справочникам по истории декабристов. В этих справочниках почетное место занимали труды Николая Дмитриевича Щепкина; особенно много числилось за ним всякого рода публикаций по истории Южного общества, без которых обойтись было трудно, а иногда и совсем невозможно.

Но как только в разговорах с Бауэром Трубачевский ссылался на эти труды, у старика становилось отсутствующее выражение лица, как будто ни трудов этих, ни даже самого Щепкина никогда не было на свете.

Сам он вовсе не произносил этой фамилии; только один раз, когда Трубачевский рассказывал что-то насчет связи своего декабриста с масонами, спросил хмуро:

— Это вы где, у Щепкина прочитали?

Между тем в его библиотеке Трубачевский часто встречал книги Щепкина — и притом надписанные очень сердечно. Одна из книг была даже посвящена старику, а на другой — весьма известном труде о жизни и смерти Пестеля — было написано на титульном листе: «Я счастлив, что могу назвать себя твоим другом».

Правда, обе книги были старые — одна четырнадцатого, другая восемнадцатого года, — но все же… стало быть, в восемнадцатом году они были еще в хороших отношениях?

Это было что-то вроде исторической задачи: по книгам Бауэра и Щепкина определить, когда старики разодрались, и так как Трубачевский успел уже кое-чему научиться в определении исторических дат, он решил ее очень просто.

Взяв одну из книжек Щепкина, вышедшую в 1922 году, он посмотрел именной указатель на букву «Б» и мигом нашел против фамилии Бауэр целый столбец ссылок.

«Стало быть, в двадцать втором году, — подумал он, — они еще были в хороших отношениях».

Потом он взял другую книгу Щепкина, напечатанную в 1925 году, и снова посмотрел ссылки на букву «Б». Кто угодно был здесь — и Багратион, и Барсуков, и Барклай-де-Толли, — но фамилии Бауэра он в указателе на этот раз не нашел.

Вот тогда они поссорились — между двадцать вторым и двадцать пятым годом!

Вскоре он определил эту дату еще точнее. Известная книга Бауэра «Южное общество», изданная Госиздатом в 1923 году, как-то попалась ему, и он немедленно просмотрел все ссылки на букву «Щ». Кто угодно был здесь — и Щеголев, и Щербаков, и Щербатов, — не было только Щепкина, хотя кто же, как не старик, должен был знать, что именно у Щепкина есть солидные труды по этому вопросу!

Так Трубачевский решил эту задачу: они поссорились в 1923 году — не раньше и не позже.

По той осторожности и неловкости, с которой у Бауэров избегали даже упоминаний о Щепкине, нетрудно было догадаться, что прежде эти семьи были очень дружны между собой. Это было видно именно потому, что сам Бауэр иначе относился к этой ссоре, чем его дети. Ссора, видимо, была только между стариками. Дети были в стороне или делали вид, что в стороне, — это, впрочем, далеко не одно и то же.