Художник жизни

Да, именно так! Микула Селянинович в детской курточке сидит в душной спаленке. А самый близкий ему человек смотрит, дивится его «тоскливому состоянию», с усмешкою говорит: «чем бы дитя ни тешилось, только б не плакало!» И с любовною заботою: «полечись кумысом»…

Если бы Толстой был писателем, то томление по этой новой, заманчивой для него жизни разрешилось бы просто. Он написал бы историю странничества Федора Кузьмича или о. Сергия, написал бы ярко, захватывающе, – и получил бы удовлетворение. Но Толстой, – Толстой не был писателем. Он был, пользуясь удачным выражением его биографа, П. И. Бирюкова, «свободным художником жизни». И, лишенный возможности воплотить свои замыслы в жизнь, в делание, он испытывал муки художника, у которого остановлен и задавлен его творческий порыв.

V

Но почему же, почему он в таком случае не уходил?

Давно уже смутные слухи настойчиво указывали на одно определенное лицо, упорно загораживавшее Толстому дорогу к новой жизни. Теперь обе стороны ушли из жизни, теперь опубликованы многие интимные места из дневников и переписки Толстого, напечатан набросок его откровенно-автобиографической драмы «И свет во тьме светит». И нет теперь никакого сомнения, что лицом этим была его милая, любящая Кити, – его жена.

Тот же В. В. Розанов так описывает свое впечатление от Софьи Андреевны: «Вошла графиня Софья Андреевна, и я сейчас же ее определил, как «бурю». Платье шумит. Голос твердый, уверенный. Красива, несмотря на годы. Мне казалось, что ей все хочет повиноваться или не может не повиноваться; она же и не может, и не хочет ничему повиноваться. Явно – умна, но несколько практическим умом. «Жена великого писателя с головы до ног», как Лир был «королем с головы до ног».

Вот тут – вся суть этой тяжелой драмы. Жена великого писателя с головы до ног. А он, – он ни мизинчиком не писатель. О, отчего он не был писателем! Будь он Флобером, Зола, Ибсеном, Достоевским, – и как бы хорошо, как радостно и благообразно шла бы жизнь! Широкая слава, всеобщее уважение. Лавреат и почетный член академий всего мира. Колоссальные гонорары. Прекрасная барская усадьба для лета, уютный дом в Москве для зимы. Вполне обеспеченное существование. Большая, дружная семья, счастливые дети, бесчисленные, милые внучата. Всегда полный дом самых избранных гостей. Чего еще желать? О, ей, хозяйке, – ей тут работы без конца; но она на это не жалуется. Работа радостная и привычная. Сложное управление домом и хозяйством, оберегание покоя и удобств великого своего мужа, заботы и хлопоты о детях. Денег, конечно, никогда не хватает, – расходов так много! Но энергии у нее довольно. Она сама обшивает мужа и детей, сама издает сочинения мужа, – это гораздо выгоднее, чем продавать издателям. Тонет в корректурах, принимает подписку. Судится с мужиками: они так наглы, так бесцеремонно рубят ее лес; если не будет острастки, то скоро и парк начнут рубить. Мало того, что на расходы нужны деньги. Нужно еще обеспечить всех детей. А их очень много. Все они женаты, замужем. Каждому нужно по хорошему именьицу.

И вдруг он, центр и солнце этой гармонической системы, говорит: ничего это не нужно. «То, что ты называешь важными делами, я называю пустейшими из пустейших». И мало того, что это не нужно. Все это преступно. Это – разврат, это – грабительство. Нужно отказаться от неправедно нажитого богатства, отдать землю мужикам, отказаться от права литературной собственности и начать жить трудами рук своих. Все это, конечно, очень было бы хорошо и трогательно в романе. Но в жизни, в жизни! Одним махом собственными руками разрушить благополучие, создавшееся ими обоими в течение десятков лет. Ей самой сбросить с себя шелка и батисты, превратиться в деревенскую бабу, ставить хлебы и доить коров. Детям превратиться в бедняков, захудалых графчиков, и тяжелым трудом зарабатывать себе черствый кусок хлеба. А они так неподготовлены к труду, так привыкли к балам, к винту, к борзым собакам… Да что это, – сон? Блажь спятившего с ума человека, не понимающего, что он говорит?

Долго ей хотелось верить, что это так и есть, что это только минутная блажь. Она пишет сестре: «Левочка все работает, как он выражается, но – увы! – он пишет какие-то религиозные рассуждения… Но делать нечего, я одно желаю, чтоб уж он поскорее это кончил и чтоб прошло это, как болезнь». И через пять лет опять: «Левочка кончает свое печатанье, которое сожгут, но все-таки, я надеюсь, что он успокоится». И его самого она пытается убедить, что ничего плохого нет в его жизни, приводит самые неопровержимые доводы: «да ведь это все было. Ведь это у всех, – и за границей, и везде».