Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк...

Мы почти приехали на улицу Кристин, где Гертруда Стайн проживала в 1938 году, когда Маратье сказал мне, что вошедшим в историю адресом навсегда останется ее дом на улице Флерюс, поначалу почти пустой, поскольку его стены были предназначены для будущих коллекций. Одной из первых картин, которую там повесили, была Обнаженная девушка с корзиной цветов. Саго, мелкий торговец, который ее продал, сказал, что молодой художник только что прибыл из Испании. Речь шла о Пикассо, который быстро стал своим человеком на улице Флерюс. Всем сегодня известен его Портрет Гертруды Стайн[72], но мало кто знает, что богатая американка перебралась на несколько месяцев на Монмартр, чтобы позировать в Бато-Лавуар. После девяноста сеансов позирования работа не была завершена! Картина не давалась Пикассо. Он полностью стер голову Гертруды и нарисовал ее по памяти. Не слишком похоже на правду, но я любил эти истории о шедеврах. Правдивые или нет, какая разница? Когда я был студентом, я обожал историю о Микеланджело, рисующем фрески в Сикстинской капелле под крики папы Юлия II, бывшего вне себя от гнева. Легенда гласила, что Микеланджело создал этот шедевр, когда он не был даже «настоящим» художником!

Портрет Гертруды Стайн работы Пабло Пикассо.

Чем больше Маратье мне говорил о Гертруде Стайн, тем больше мне не терпелось познакомиться с ней, увидеть картины из ее коллекции. Именно на улице Флерюс, сказал мне Маратье, Гертруда Стайн стала великой писательницей. Я прочитал ее «Три жизни» и «Становление американцев» гораздо позже, это действительно две очень хорошие книги.

Нам открыла дверь на улице Кристин старая дама. Это была верная секретарша и друг Гертруды Стайн, Алиса Токлас, миниатюрная женщина. Маратье и Алиса явно были знакомы, они принялись болтать, как если бы продолжали беседу, начатую накануне. Они говорили о кухне: о хороших рецептах, хороших блюдах, хороших винах — обо всем том, о чем я, обычный немец, совершенно ничего не знал. Лицо Алисы Токлас, с ее орлиным носом, было странным. Но еще более странным показался мне голос, скрипучий, даже ржавый, и ее жуткий англо-французский акцент. Разговор продолжался для меня целую вечность, но ничего нельзя было поделать. Только после того как они закончили свою беседу, нас проводили в салон, где находилась Гертруда Стайн.

Гертруда Стайн и Алиса Токлас перед войной (Частная коллекция).

Даже сегодня я очень хорошо помню свое впечатление. Гертруда была очень импозантной, но я не сказал бы, что она выглядела слишком полной. Скорее, она была величественной. Сейчас я спрашиваю себя, не создавала ли это впечатление, в том числе, ее манера одеваться. У нее были очень широкие плечи и голова в ореоле короны седых волос, подстриженных, как у римских императоров, что придавало ей вид исторического монумента.

Картины были повсюду. Много работ кубистов: Хуана Гриса, Пикассо. Большой портрет Гертруды работы Пабло Пикассо доминировал в комнате. Копии этой картины имеются во многих коллекциях, но у Гертруды Стайн я увидел оригинал, который находится сейчас в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Узнав немного позже его историю, я сказал себе, что она стала походить на свой портрет через тридцать лет после его создания. В этом было нечто магическое.

Представляясь, я произнес свою фамилию на французский манер. Ланге по-французски звучало как Л’Анж.

— А, голубой ангел, — сказала Гертруда, улыбаясь. — Марлен...

Разговор мог бы быть нелегким, я был все-таки представителем нацистской Германии, «Германии Гитлера», как тогда говорили, но благодаря этому легкому намеку на Марлен Дитрих беседа оживилась, стала дружеской. Мы были среди знатоков и любителей живописи. Остальное не принималось в расчет.

Пока мы говорили, Алиса накрыла небольшой стол скатертью, вышитой ею самой и украшенной забавным девизом Гертруды Стайн: «Роза есть роза есть роза есть роза». Этот девиз присутствовал, кстати, и на ее бумаге для писем. Была подана выпечка, тоже изготовленная белыми ручками Алисы.

Мы, естественно, говорили о Германии. Сначала немного, потом лишь о ней. Гертруда задавала мне тысячу вопросов. Не спрашивая меня, между прочим, был ли я сам нацистом.

Я им не был, но я был немцем, жил и работал в Германии. Новый режим не нравился ей, она его не понимала. Она не касалась «еврейского вопроса», но желала знать все о политике нацистов в области искусства. Гертруда хотела, чтобы я объяснил ей концепцию «дегенеративного искусства». Я попытался это сделать как можно лучше, но сомневаюсь, что мне это удалось. Когда мы собрались уходить, она настойчиво попросила меня зайти к ней перед возвращением в Берлин. Времена были смутные, стоял сентябрь 1938 года, только что было подписано Мюнхенское соглашение.