Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Обогнув дальний угол второй веранды, посетитель выходил на четвёртую, заключительную, дверь дома, за которой находилась хата стариков Дузенко. Их часть состояла из такой же последовательности веранды-кухни-комнаты, как и в хате Бабы Кати, но имела два дополнительных окна из-за симметричной планировки – окна Пилют на проезжую улицу требовали, чтоб с противоположной стороны дома два окна смотрели бы в общий двор.

Два могучих Американских Клёна с острыми концами пальцев в каждой пятерне их листьев росли во дворе, по одному перед каждым из дополнительных окон Дузенко. Промежуток между стволами деревьев заполнялся широким и рослым (метра в полтора) штабелем красного кирпича, наполовину искрошившегося от древности, который старик Дузенко держал всю свою жизнь для возможной реконструкции своей хаты в каком-то из неопределённо будущих времён.

Через шесть метров за кирпичным бруствером соединившим Американские Клёны (и параллельно ему) тянулась глухая стена сарая из серых-до-тёмного досок, с глухими дверями за солидными, но ржавыми висячими замками. Их владельцы держали там топливо на зиму, дрова и сыпучий уголь «семечки», а в топливном отсеке Бабы Кати жила ещё и свинья Машка в крепко пахнущей загородке.

Напротив веранды обросшей бесплодным Виноградом рос ещё один неприступный для лазанья Вяз, а высокий забор под ним отделял от соседей в Номере 21. Рядом с Вязом стоял сарайчик оштукатуренный (но очень давно) смесью глины, навоза и резанной соломы. Висячий замок на двери служил залогом безопасности земляного погреба Пилют за нею. Сарай из голых досок над погребом Дузенко стоял ещё дальше от улицы и как бы продолжал собою длинный сарай с запасами топлива, но не впритык – их разлучил проход в огороды домовладельцев.

Между двух сараев-погребников находилась дощатая халабуда—с односкатной крышей и без висячего замка—над земляным погребом Бабы Кати. Деревянный квадрат крышки покрывал вертикальный шурф, в чью тёмную трёхметровую глубину уходила лестница из брусьев приставленная к одной из тесных земляных стен. На дне, свет фонарика обнаруживал четыре ниши углублённые на все четыре стороны от ног лестницы. Там хранилась картошка и морковь на зиму, и бурак тоже, потому что мороз не мог добраться до запаса овощей на такой глубине.

В углу образованном погребником Дузенко и халабудой Бабы Кати стояла будка пегого пса Жульки прикованного к его дому. Он звякал своей длинной железной цепью, хлестал её о землю и остервенело лаял на всякого вошедшего во двор незнакомца. Но я подружился с ним в первый же вечер, когда (по совету Мамы) вынес и высыпал в его железную тарелку остатки еды после ужина…

Свои совсем седые и слегка волнистые волосы Баба Катя обстригала до середины шеи и держала их там в охвате гнутым пластмассовым гребешком. Чёрные и округлые (как бы распахнутые испугом) глаза вполне подходили её чуть смугловатому лицу с тонким носом. Но в сумрачной комнате за кухней, на одной из трёх глухих стен висел фотографический портрет женщины в аристократически высокой причёске чёрных волос и в галстуке (по моде завершающего периода Новой Экономической Политики в конце 20-х) – это Баба Катя в её молодые годы, когда имела отдельную пару туфлей для каждого из своих платьев. Рядом с ней висело настолько же большое фото мужчины с тяжёлым Джек Лондоновским подбородком, в пиджаке поверх рубахи косоворотки – так выглядел её муж Иосиф на должности Областного Торгового Ревизора до его ареста и ссылки на север и внезапной пропажи совпавшей с отступлением Немецких войск из Конотопа…

Гостить у Бабы Кати мне понравилось, хотя тут не было ни городков, ни игры в футбол, а только ежедневные прятки с детьми из соседних хат, которые тебя ни за что не найдут, если спрячешься в Жулькину будку… Поздним вечером на деревянном столбе возле угла соседней улицы зажигалась электрическая лампочка, чей желтоватый свет не в силах был превозмочь темноту даже на дороге под собою. Майские жуки с неторопливо-бомбовозным гудом, летали совсем низко и запросто сшибались курточкой или веткой отломанной от Вишни, что перевесилась через чей-нибудь забор. Отыскание сбитых в мягкой пыли улицы оказывалось задачей потруднее.

Пойманных сажали в пустой спичечный коробок, по отдельности, ну не больше двух, и они шарудели там изнутри об стенки своими длинными неуклюжими ногами. На следующий день мы открывали камеры узников полюбоваться пластинчатым веером их усов и каштаново-блестящим цветом спин. Мы пробовали накормить их мелкими кусочками свежей зелени, но они, похоже, не голодные были, и мы выпускали их на волю со своих ладоней, как отпускаешь в полёт божью коровку. Жуки щекотно всползали на конец отставленного пальца, вскидывали жёсткие скорлупы надкрыльев и расправляли упакованные там свои длинные прозрачные крылья, прежде чем с низким гуденьем улететь прочь, без всякого «спасибо». Ну и лети – вечером ещё наловим…