Хуррамабад

— Ничего не забыли? Поехали… — Бахром помедлил и спросил, не повернув головы: — Что стоишь, Хаём? Разве не хочешь?

Хаём-бой расцвел — но одновременно и насупился по-взрослому, озабоченно свел брови, принимая всю тяжесть возложенной на него ответственности, — и торопливо полез в машину…

Ивачев сидел впереди, высунув локоть в окно, и щурился от ветра, несущего приторно-сладкий запах цветущей джиды. «Запорожец» ходко бежал по шоссе, пересекавшему долину из конца в конец, и все вокруг было зеленым — кроме синего неба.

Бахром, которому черные очки в сочетании с усами и плотным телосложением придавали вид наемного убийцы, негромко мычал какую-то простенькую мелодию и в разговоре отделывался неясным покряхтыванием.

Нуриддин и лучащийся счастьем Хаём-бой расположились на заднем сиденье.

— Что было тысячу лет назад, то и сейчас, — высоким голосом, перекрикивая гул, говорил Нуриддин. — Люди не меняются, Бахром! Я это давно понял! Они всегда были такими! Все пророки (он произносил это слово с ударением на первом слоге) приходили в один и тот же мир! И Зардушт, и Будда, и Иса, и Мухаммад — все они приходили в такой же мир, как наш, — такой же злой и такой же добрый! Насири Хусрав жил среди таких же людей, среди которых живем мы! Знаешь, когда я это понял? А?

Бахром крякнул.

— Я понял это, когда увидел в книге одну фотографию… фотографию со стены… как это?

— Фрески, что ли? — спросил Ивачев.

— Вот! Фрески! — обрадовался Нуриддин. — Из Помпеи! Называется «Поэтесса»! Тысяча лет! А у нее такое нежное-нежное лицо… и она так держит тростниковое перо… так его покусывает… у нее такие глаза… что я понял — она думает о том же, что и я! Мы с ней — одинаковые! Просто я живу сейчас, а она — тысячу лет назад! Никакой разницы!

— А электричество? — буркнул Бахром, поправив очки. — Как это — никакой разницы!

— При чем тут электричество! — возмутился Нуриддин. — Я говорю о душе! Душу электричество не меняет!.. Насири Хусрав говорит — убей дракона! Тысячу лет назад в человеке жил дракон, и сейчас в нем живет дракон!..

— Э-э-э, нет, — возразил Бахром. — Раньше люди добрее были.

— Добрее?! Не только живых убивали — мертвым не давали покою! Ты знаешь, что великого нашего устода, почти пророка, великого мудреца Абд ар-Рахмана Джами враги, не стоившие ногтя с его мизинца, преследовали всю жизнь! Но так и не смогли до него добраться — до живого! А когда он умер!.. и когда шииты завоевали Герат!.. и руки их смогли дотянуться до покойного… знаешь, что они сделали, Бахром? ты говоришь, люди были добрее! знаешь, что сделали эти, в которых жил дракон?! — Нуриддин выдержал паузу и закончил: — Они сожгли его могилу!..

— Как это — сожгли могилу? — удивился Бахром. — Э-э-э, фачу лач… много всяких сумасшедших бывает.

Он снял очки и бросил под стекло.

— Сумасшедших! — хмыкнул Нуриддин. — Если так, значит, весь этот мир давным-давно сошел с ума!..

— Никита-амак, — встревоженно спросил Хаём в самое ухо. — Она шевелится?

— Еще как, — ответил Ивачев. — Суетливая черепашка оказалась…

Через несколько минут они свернули с шоссе.

— Чил духтарон, — сказал Бахром. — Святое место. Вон деревья, видите?

Уже к исходу июня степь неизбежно превратится в серо-желтую пыльную пустыню, где все убито солнцем, и только ящерицы да саранча подают признаки неистребимой жизни. Но сейчас равнина была ярко-зеленой, и впереди виднелось выступающее на фоне неба и чуть более темное пятно — оазис, заросший большими деревьями.

— Чинары? — удивился Ивачев.

Бахром кивнул.

— Чинары, ивы… там вода.

— Два года назад об этом никто не думал! — сказал Нуриддин.

Ивачев обернулся. Нуриддин невидяще смотрел в окно, за которым тянулась зеленая степь, и ветер нес с обочин запах цветущей джиды.

— Два года назад никому и в голову не могло прийти, что можно врываться в дома… мучить людей… убивать… как это? что произошло? — Нуриддин повернул голову, и зрачки их встретились. — Что случилось, Никита-амак? Разве для этого все было?..

— Что случилось! — грубо сказал Ивачев, отводя глаза. — То и случилось! Ты как маленький, Нуриддин!.. Свободу почуяли! — Он поднял кулак. — А если свободу — значит свободу для всего!.. Ты вспомни! Два года назад мы с тобой мечтали, чтобы тебя напечатали. Хоть в оригинале, хоть в переводе. Ты забыл? Никому не нравилось! Все твое было неактуально! А на самом-то деле все было актуально, да вот только не было свободы!.. А теперь! Смотри — у тебя вышло две книги! Десятки публикаций! Рвут из рук! Только пиши! Все хотят печатать — в России, в Хуррамабаде — все!.. Свобода! Красота! Но ведь свобода — для всех!.. Ты же сам говоришь — дракон! Для драконов — тоже свобода!..

Он замолчал, рывком повернулся в кресле. Побежала в глаза серая лента дороги.

Оазис приближался, и уже видно было, как волнуются верхушки огромных шумливых чинар.

— Нет, — упавшим голосом сказал Нуриддин. — Нет. Здесь этого не будет.

Бахром нацепил очки и негромко выругался.

— Она шевелится? — спросил Хаём.

4