Хутор Гилье. Майса Юнс

Итак, из сарая выкатили чиненую-перечиненую, старую огромную коляску и запрягли в нее пару: Вороного и Солового (ведь Буланого уже и в помине не было), которых капитан в течение трех месяцев тщетно пытался научить идти рядом в упряжи. Теперь они могли продолжить свои упражнения на большой дороге.

Лошади выбивались из сил; им, наверное, казалось — если им вообще что-то кажется, — что их впрягли в какой-то гигантский плуг, который надо тащить то в гору, то под гору. Они непрестанно останавливались, чтобы отдышаться, и всем приходилось вылезать из коляски и продолжать путь пешком.

Когда капитан принимал какое-либо решение, то выполнял его с военной пунктуальностью, и поэтому ровно в половине пятого утра вся семья вышла из Гилье и пешком отправилась вниз, в долину. Капитан и Йёрген подвернули брюки, дамы подобрали юбки, и долговязый Ула правил пустой коляской, пока она спускалась с крутого склона Гилье.

Соловый лучше умел тянуть, чем сдерживать напор катящегося вниз экипажа; поэтому во время спуска основная работа пала на Вороного, а долговязый Ула, капитан и Йёрген помогали ему, как могли, придерживая коляску.

День выдался на редкость жаркий, и коляска катилась в густом, удушливом облаке пыли, которое подымали колеса и копыта лошадей. Дорога почти все время шла под уклон, и после каждой пройденной мили они делали остановку, чтобы перевести дух.

К половине первого почти весь путь был уже позади; оставалось только переправиться на пароме на другой берег и подняться в гору к усадьбе фогта.

На пароме все занялись приведением в порядок своего туалета, а капитан надел новый мундир, который достал из ящика в коляске. Путешествие обошлось без происшествий, если не считать того, что Йёрген запачкал новые брюки колесной мазью.

Как только начался последний подъем, они увидели, что перед ними катит коляска судьи, а во дворе фогта узнали коляску доктора и бричку адвоката. У ворот стоял сам фогт и помогал супруге судьи выйти из коляски, а ее дочери в сопровождении асессора уже подымались по ступенькам к входной двери.

Дамы пожелали привести в порядок свой туалет, прежде чем предстать перед собравшимися. Одна из дочерей адвоката была в красном платье, другая — в легком белом, третья — в голубом.

— Глядите-ка, а дочь капитана в коричневом шелковом платье и в лакированных ботинках! Это при его-то скудном жалованье! Ну конечно, тут особые обстоятельства, — нашептывала фру Шарфенберг престарелой девице Хурн, сестре пастора, — небось перешили из туалетов губернаторши там, в городе.

Дело было в том, что молодой Хурн, перед которым открывалась перспектива стать викарием у своего отца, местного священника, уделил значительно больше внимания Ингер-Юханне, нежели Бине, дочери фру Шарфенберг. А ведь с Бине он был почти помолвлен. Судя по всему, асессор тоже не остался равнодушен к красоте дочери капитана Йегера — оба бросились со всех ног за стулом для Ингер-Юханны.

Само собой разумеется, что на почетное место — кушетку — уселись супруга судьи и фру Йегер. И это фру Шарфенберг сочла несправедливым, потому что после судьи ее муж был первым человеком в округе, а то обстоятельство, что фогт пригласил сегодня к себе и богатую мадам Силье, объясняется, как выразилась фру Шарфенберг, исключительно тем, что он хочет любой ценой завоевать себе популярность во всех слоях общества. Но приглашай он ее или не приглашай, а мадам Силье как была вдовой лавочника, так ею и останется.

Гостям пришлось сидеть и довольно долго пробавляться светскими разговорами — до тех пор, пока наконец жаркое, так сказать гвоздь программы нынешнего обеда, не прожарилось как следует; и тогда фогт, по знаку жены, пригласил общество к столу.

И только одна Ингер-Юханна смеялась и весело болтала с судьей, Хурном и полковым врачом еще до того, как во время обеда был сломлен лед официального приема.

Правда, мать, которая сидела на кушетке и была, казалось, всецело поглощена беседой с госпожой Бринкман, настороженно поджала губы. Она знала, что потом будут говорить за глаза о ее дочери…

Во время обеда общество заметно оживилось — угощение было обильным, гости утолили голод, и постепенно усталость от путешествия сменилась хорошим настроением. Все одновременно и весьма оживленно разговаривали друг с другом и к концу обеда даже затянули песню.

Общество долго сидело за столом, но вот скрип отодвигаемого стула судьи послужил сигналом к тому, что пора встать.

После обеда толстый фогт, придя в прекрасное расположение духа, с сияющим видом потребовал свою дань, как хозяин: каждая молодая дама должна была его поцеловать.

Мужчины с чашечками кофе в руках разбрелись кто куда: одни остались в прохладной прихожей, другие уселись на лестнице, третьи, не выпуская трубок изо рта, принялись расхаживать по двору. Дамы пили кофе в гостиной.

Судья о чем-то горячо спорил с фогтом, а капитан, красный и разгоряченный, вышел во двор, чтобы освежиться.

К нему подошел полковой врач и похлопал его по плечу:

— Фогт нынче вина не пожалел — выпили мы изрядно.

— Эх, трубочку бы сейчас! Покурить бы да выйти проветриться…