Хвак

   Оно, конечно, живут, да все по-разному. Кто дворянин, с пером в берете, а кто и простолюдин в обычном кожаном треухе - но каждый обитает вне собственного дома с покрытою головой. Ежели с непокрытой - стало быть, раб. Ежели с непокрытой, да без ошейника - значит, ничейный раб! Ничейный - стало быть, бери его себе, всяк встречный и поперечный! Конечно же, в имперском судебном уложении нет и никогда не было такого понятия: "ничейный", ибо, если ты раб - всяко имеешь принадлежность к определенному хозяину, согласно ошейнику, либо собственному объяснительному слову. А коли ты раб, да при этом не представляется возможным понять (без пристрастного дознания) - чьих владельцев ты раб - то назначается розыск, а до итогов оного сей шельмец объявляется беглым! В узилище его, на дознание и суд! Докажут, что беглый - хозяину не вернут, казнят на месте. Этими-то строгостями имперского суда и пользуются предприимчивые люди: выследил кого без шапки и ошейника, понял, что бесшапочный, "ничейный" - хвать такого - и к себе в неволю! Поди, пожалуйся - захватчику розыск и пеня, но тебя тотчас и казнят! Что лучше - на колу, или в ошейнике? То-то же. Самые отчаянные из беглых рабов дерзают шапки носить, по праву свободными притворяются... Худое счастье эдак-то поступать, короткое и очень уж дорого обходится! Скажем, взяли "на горячем" шайку молодцов с большой дороги, и по розыску дознались, что в той ватаге один дворянин, восемь простолюдинов, городских и деревенских, да двое - беглых, которые ошейники с себя спилили, а шапки надели. Дворянину, обычно, плаху, смердов на колья сажают, либо на суку вздергивают, а беглых обоих... Таких не казнят, нет... Таких прилюдно до смерти умучивают, да не за сутки, не за двое - по неделе и больше пытают...

   Случаются и ошибки. Поймут по розыску, что свободным человеком шапка утеряна, что разбоем и кражами не баловался, а ошейника не было никогда - постращают и отпустят, нагрузив долгом и пенею, в пользу имперской казны. Выяснят, что раб, что не беглый, но бродит без ошейника по хозяйской небрежности - раба в кнуты, для острастки, владельцу - пеня, да такая разорительная, что вдругорядь четырежды проверит...

   - А далеко ли шествуешь, добрый молодец?

   - А?..

   - Весь в пыли, говорю, бедолага, вон - губы как запеклись. Ах, сынок, сынок... Винца - не желаешь ли кружечку, на полдень грядущий? Угощаю! Бесплатно угощаю, от чистого сердца, жалеючи!

   Бесплатного угощения Хваку перепадало считанные случаи за все эти годы, да и то лишь по большим храмовым праздникам - как тут откажешься? Вино Хвак впервые отведал намедни - очень уж понравилось: от вина веселье! Предлагает почтенная, в годах, женщина, улыбается именно Хваку... Да, ему, ему - и головой в подтверждение трясет!

   - Ох, спасибо, почтенная госпожа! И впрямь жажда умучила: не по весне жара, вон как пажить-то зелень-то набирает, прям на глазах!

   - И я то же говорю. Муж мой в деревню пошел, за... ну, кое-каких припасов подсобрать, мы своим хозяйством недалече на хуторе живем. А я тут осталась, скарб сторожить, косточки на солнышке греть, садись туда, в телегу. Попей, отдохни.

   Дивно слышать Хваку такие сердечные речи! Принял он из рук хозяюшки Хавроши кувшинчик с вином, в ответ свое имя представил, робко сунул седалище в телегу, соломой покрытою - удобно, мягко...

   - Смотрю - ладони-то у тебя... иная подкова мягче... Из кузнецов?

   Хвак как фыркнет возмущенно в кувшин - аж брызги во все стороны, едва из телеги не выпрыгнул:

   - Ненавижу кузнецов! Они такие... такие!.. - и слезы навернулись на маленькие Хваковы глаза...

   - Ну и ладно, ладно, успокойся... Так, говоришь, не помнишь отца с матерью? Потише ворочайся, всю телегу мне разнесешь!.. Просто - говорю - мозоли у тебя тово... Допил? Кувшинчик верни, он еще понадобится.

   - Это от сохи да бороны, да от лопаты, да от кайла, чем камни на поле дробят... - Посмотрел Хвак на свои ладони - руки как руки, какие они еще могут быть у земледельца?

   - Что ж, славно, что ты трудолюб да трудознатец, очень хорошо... И вида богатырского...

   Приятно Хваку слышать про себя такие похвалы, и сразу вертится на языке вопрос, чтобы Хавроша, на него отвечая, продолжила бы свои одобрительные слова... Дескать, а почему - этакое хорошо? Но разомлел Хвак от вина, от солнышка, от соломы мягкой... Сейчас он спросит об этом, вот только глаза прижмурит на одно мгновение...

   - Ложись, ложись, детинушка, спи-засыпай...

   Ох, радостно и беззаботно в мягком отдыхать-полеживать, вот разве соломинка нос щекочет, дышать препятствует... А почему темно - только ведь полдень разгорелся? Разлепил Хвак веки - и впрямь темно, как ночью. Где он? Не встать, не сесть... Плечами повел - рукам что-то мешает... и ногам. Боги милосердные, да он связан, а рот словно тряпкой забит!

   И словно бы в ответ на его мычания - загорелся огонек, потом другой...

   Всюду каменные стены без окон, на стене светильник, да на полу еще один. Колышутся огоньки, холодно спине и боку - задувает откуда-то снизу. Двое человек над ним стоят, мужчина и женщина. А женщина-то - давешняя добрая собеседница Хавроша!