Хвала и слава. Книга вторая

Вот уже почти год как Алек стал совершеннолетним. И мать полностью передала ему доставшееся от бабки наследство. Он даже не представлял, что наследство это такое большое. Мать за эти несколько лет после смерти княгини Анны, ничего не взяв себе, уплатила долги и приданое графини Казерта и даже еще умножила доходы сына очень осторожным и умелым ведением дел. Алек был поражен.

— Распоряжайся всем графиня Казерта, все выглядело бы иначе, — сказал Шушкевич.

— А почему распоряжаться должна была моя тетка?

— Видите ли, княгиня Анна специально оговорила в завещании, что если княгиня Мария выйдет замуж, то вашей опекуншей становится графиня Казерта, — торжественно пояснил Шушкевич, полновесно выговаривая все титулы.

— Значит, мама не могла даже выйти замуж?

— Могла, но не хотела.

— Но я уже год как совершеннолетний, — сказал Алек.

Шушкевич ничего не ответил, только надул щеки и пошевелил белыми усиками.

Разговор этот происходил несколько дней назад. И теперь Алек внимательно смотрел в лицо молящейся матери. «Итак, вот уже год как она могла выйти за Спыхалу — и не вышла. Значит, это кончилось. Но как?»

Он хотел спросить об этом Шушкевича, но не осмелился. Тот стоял неподалеку от пани Шиллер и Эльжбеты. Шушкевич был занят тем, что наблюдал за своим племянником Адасем Пшебия-Ленцким, который играл здесь роль церемониймейстера и заранее расставлял делегации с венками, молодых учеников консерватории с орденами и негодовал, что до сих пор нет факельщиков. А те, народ искушенный, хорошо знали весь церемониал похорон и в ожидании своего часа держались в закоулках собора. Алек заметил эту игру племянника и дяди и какое-то время просто любовался ею.

«Надо будет их как-нибудь нарисовать», — решил он про себя.

В полушаге справа от Алека стоял Губерт Губе. Они теперь почти не расставались. Губерт выглядел страшно элегантно в каком-то весеннем пальто, сшитом по последней моде, еще неизвестной в Варшаве, и с природными локонами под лорда Байрона. Билинский гордился своим приятелем, ему импонировала его необычная внешность, самостоятельность и все прочие мужские достоинства, которых ему, Алеку, недоставало. Дружба эта возникла с год назад, еще в тот период, когда писалось письмо Эдгару. Охота, о которой он писал тогда в своем письме, стала одним из памятных событий в охотничьих хрониках того времени. На эту охоту он поехал в компании старого Губе, который пригласил Алека в угодья возглавляемого им Полесского общества. Сам Губе посвятил Алека в тонкости и секреты охоты на глухарей, во все таинства глухариного токования. Когда глухарь чуфыкает, когда тэкает, когда скиркает. Когда слышит и когда глохнет. И вот когда Губе стал устраивать Алека в скрадок, оказалось, что сам он не слышит токования и из-за этого даже спугнул птицу! Опередив молодого охотника, Губе вернулся в охотничий домик и там застрелился, оставив записку со словами: «Раз уж я ни на что не гожусь…» Не говоря уже о том, что Алеку пришлось пережить в связи с этим происшествием, на долю его еще выпало лично сообщить сыну о смерти отца. Для Губерта это было тяжелым ударом. Очевидно, спугнутый глухарь явился последней каплей, а может быть, и предлогом. Ныне на заводе «Капсюль» остался одинокий триумфатор — Злотый.

Алек поискал его глазами в толпе. Несмотря на то что Злотый не признавал музыки Шиллера, он считал, что не прийти на похороны, где будет «вся Варшава», просто нельзя. И вот он стоял посредине, не справа, не слева, а так, чтобы каждый мог его видеть. Рядом пристроился невысокий курчавый брюнет, очень симпатичный. Алек время от времени встречал его на разных выставках. Это был Бронек Злотый.

«Как все странно переплетается», — подумал Алек, внимательно наблюдая, заметит ли Губерт Злотого и поклонятся ли они друг другу. Он знал, что Злотый хотел вытянуть у Губерта все оставшиеся после отца деньги под тем предлогом, что их завод грозит задушить бельгийская «Fabrique Nationale». Обменялись ли поклонами Губерт со Злотым — он не уловил, зато увидел, как Бронек оставил отца и подошел к Губе. Поздоровался с ним, крепко пожал руку и сказал несколько слов на ухо. Губерт грустно улыбнулся и в эту минуту был таким обворожительным, что Алек вздохнул: «Бедная эта Татарская».

К отцу Бронек не вернулся, так и простоял рядом о Губертом до конца службы, и его курчавая, жесткошерстная, как у барашка, голова резко контрастировала рядом с локонами Губерта.

«Боже ты мой! — подумал Алек. — Да ведь он тоже в академии!»

Он вспомнил, что видал Бронека в общем зале. Только тот занимался с другим профессором. Рассказывают, что он чертовски способный и очень требователен к себе.

Рассеянный вид Алека так бросался в глаза, что Билинская сначала посмотрела на него, потом, перегнувшись, подала ему раскрытый молитвенник и пальцем в черной перчатке указала на молитву. Молитвенник был на французском языке. Алек кинул взгляд на страницу: «Молитва за душу друга».