Хвала и слава. Том 2

— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, — сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. — Ешьте, — сказала она, — вам еще дальняя дорога предстоит. Это мы с Софьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.

— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Не доверяли, что ли?

— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они очень осторожны.

— Ну да, — сказал Януш без особой убежденности.

— Я хотела вас спросить, — заговорила Сабина, — как, по-вашему, долго они тут продержатся?

Януш рассмеялся.

— Вы полагаете, что я всезнайка!

— А вы не знаете?

— Дорогая моя, я сижу дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю! Но даже если бы я был в самой Варшаве, Лондоне или Москве, все равно не сумел бы ответить на этот вопрос.

Сабина немного удивилась.

— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?

Януш почувствовал себя неловко.

— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли большой смысл все это подполье.

Сабина задумалась.

— Возможно, многого они не сделают… Но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…

— Мне даже этого не хотелось бы знать, — сказал Януш.

— А вы кто же будете? — спросила Сабина.

Януш не ответил.

С минуту они помолчали.

— Ешьте, пожалуйста, — сказала Сабина.

— Больше не могу.

— Сейчас принесу кофе. У меня немного сохранилось. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.

И исчезла в сенях.

Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон начал на него действовать. Теперь он заметил в хате еще какие-то вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли.

«Сентиментальная хата», — сказал он себе.

Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И ничего не делаете».

Януш мог делать то же, что и те, кому он сегодня нанес визит. И он с досадой подумал, что все-таки испытывает к этим людям нечто вроде антипатии. Но признавшись себе в этом, тут же устыдился и одернул себя.

И все-таки он не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории его не устраивало. Впрочем, что именно — не составляло тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — он обнаружил это, разумеется, не впервые. И вооруженные действия, и военный лагерь, и приготовления к борьбе — все теперь претило ему. Он подумал об Анджее. Януш был глубоко убежден, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове в тридцать девятом году был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.

«Каким же образом это ему удалось?» — спросил он себя.

Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних подвигах Анджея. Януш огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.

«Надо бы лишить его моих полномочий, — подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. — Я должен взять все это на себя».

В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»

Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»

И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России, — его непостоянный друг Володя? Он попытался представить себе, как сейчас относится Володя к ним, полякам. Какие мысли обуревают его в момент, когда советские войска приближаются к границам Польши.

«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, — рассуждал он, — что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».

Володя не питал к полякам особой нежности и не скрывал этого от Януша. Он недооценивал их, хоть и признавал, что они хорошие солдаты. Но после бесед с ним у Януша всегда оставалось впечатление, что Польша привлекает Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение — ведь фамилию-то он как-никак носил польскую.

«Ариадна считала себя полькой», — вспомнил Януш.