Хвастунья

Далее, мы двинулись к могиле Рильке. Если дом, где он жил, в немецкой части Швейцарии, то могила его — в самом начале итальянской. Место последнего привала Рильке выбирал себе сам, — это близко к небу, на высокой, очень приметной с дороги горе. И снизу видно и сверху. Когда мы взобрались с Демидовой к кладбищу (машина в такой верх не могла), то не сразу распознали, какое оно, хоть и известно, что Рильке — католик. И только пройдя мимо нескольких могил, удостоверились, что — католическое. Дело в том, что это место после французского и небольшого немецкого, уже — итальянское, пограничное. Такое постепенное сближение делает и кладбище нейтральней. Мне это показалось межконфессиональной деликатностью: мало скульптурных святых и ангелочков, как, например, на старом Немецком в Москве, где лежит Мария Сергеевна. Кстати, когда я рассматривала письма Рильке, снова вспомнила, что большинство писем Петровых писала под копирку и еще завещала строку из своего стихотворения выбить на памятнике. Неужели из неуверенности в себе или напротив? Могила самого Рильке — впритык к каменной ограде, безо всяких украшений, памятник из довольно простого, но, видно, очень прочного камня. Могила не более полутора квадратных метров, в каменной же, но не сплошь, низкой оградке. Посередине в землю вставлена лампада, и она светится почти красным светом. Лампаду зажигают по праздникам и воскресеньям, вчера — был как раз воскресный день. Сразу же после его могилы — католический храм. Мы вошли в костел перед самой службой, но не остались. Костел так же, как и само кладбище, отличается сдержанностью — одно скромное распятие и одно изваянье Девы Марии. Есть роспись, но опять же неброская, словно бы здешние католики не хотят смущать соседей-протестантов храмовым великолепьем. Но быть может, это мои домыслы малознайки. Может быть, все проще, — беднее население, а значит, бедней и костел и кладбище. Но Рильке-то не был бедняком, а его могила аскетична. После костела мы с Демидовой сидели на лавочке перед кладбищем. Говорили о Рильке и Пастернаке, о том, что Пастернак кое-что воспринял, то ли уже переводя Рильке, то ли задолго до этого. Конечно, в связи с Рильке не могли не вспомнить Цветаеву и их переписку и «Попытку комнаты». А в связи с Цветаевой Демидова подробно расспрашивала меня о некоторых вещах в моем литературоведческом детективе «Шкатулка с тройным дном».

А еще я посетовала, что мы, русские, совсем не практичны: памятник Пастернаку — из ракушечника, и на глазах разрушается от сырости. Ракушечник хорош на юге, но не в Подмосковье. Конечно, я не могла не хвастануть, как в 1993 году, 30 мая, Люша познакомила меня у могилы Пастернака с Натальей Солженицыной, приехавшей пока что на месяц, и как она вдруг сказала, что я любимый современный поэт Александра Исаевича, и как я этому изумилась, не то слово — ошарашилась. А насчет памятника Пастернака тоже прихвастнула, что ко мне, никогда не писавшей писем в официальные сферы, пришла Наташа Пастернак, дескать, она, по совету Зои Богуславской, обращается ко мне, чтобы я написала письмо, кажется, в министерство культуры о необходимости заменить разрушающийся памятник новым, но так, чтобы барельеф Сарры Лебедевой перекопировать. Дескать, под письмом все видные подпишутся. А поскольку надо мной каждый хозяин, я не отнекивалась и написала, и получилось.

Пока мы беседовали, Галина с Жан-Марком о чем-то тихо переговаривались поодаль. Оказывается, у них со мной проблема уже началась, но я не догадывалась. На обратном пути, когда уже проводили Демидову, Жан-Марк включил в машине радио. Я его, не вспомню о чем, спросила, а он, подчеркнуто вежливый, отрезал: «Не мешайте слушать последние известия», и, приехав домой, выразительно помолчав, поднялся наверх. Только ночью, в Балагане, я сообразила, что мы с Демидовой вели себя по-хамски. Ведь Жан-Марк договорился со смотрителем, и тот в воскресенье персонально для нас, гостей из Москвы, открыл музей.