Хвастунья

— Галя мне рассказывала о своем репертуаре, — в голосе Аллы Демидовой слышалась простая и снисходительная непреклонность. И я поняла, что она заведомо не желает слушать, что — несправедливо и неблагодарно, и еще поняла: Галина этого не ей, а мне не простит, — еще и поэтому у четы Бови вовсе не с Аллой Демидовой, а со мной начнется проблема.

Галина помрачнела и перевела разговор на свою коронную тему: посмотрите на вон те уже голые горы, а скоро все еще больше оголится. Какая тоска жить в Швейцарии среди голых гор, особенно поздней осенью. У нас на Ставрополье тоже листва опадает, но это в отрытой степи происходит красиво, не вызывающе. На ровной степи — никакого каменного мрака. А тут, в Швейцарии, в это время года — сплошной мрак!

«Боже мой, — подумала я, — солнце во всю обозримость, так как же себя чувствует Галина, когда дожди или холодные туманы?»

«Уже успокойся!» — говорю я Галине и объясняю Алле Демидовой это, ставшее домашним, выражение, таким образом показывая, насколько мы с Галиной сроднились. Жан-Марк слушает мой рассказ и успокоенно улыбается, — ему, швейцарцу, вряд ли при посторонних приятно слышать, как его русская жена хает Швейцарию. А может, привык. Но Галя снова что-то говорит о несовершенствах Швейцарии и преимуществах Ставрополья, и я, отключив слух, смотрю в автомобильное стекло на солнечноснежные вершины и уже появляющиеся островерхие немецкие дома, более строгие и менее увитые цветами, чем французские, во всяком случае — в этой части Швейцарии, по которой сейчас не катим, а едем.

Я любуюсь пейзажем, едущим навстречу со скоростью 140 км в час, и думаю: как неуловимо быстро движется ассоциативная нить, — от пятидесяти двух аксеновских роз к эмиграции Аксенова, от отъезда Васи до похорон его друга Высоцкого, от моря похоронных роз — к дюжему венку моряков, попавших не к тому покойнику, от дюжего венка вновь — к моим пятидесяти двум розам, от них к миллиону роз Вознесенского в пансионате «Отдых», от «Отдыха» к бюгелю — иностранцу и так далее…

Еще думаю о том, чего я и мысленно не рассказала, не успев перевести дыхания. Странно, когда у меня берут интервью, я с большой неохотой отвечаю на вопросы, связанные с «Метрополем», дескать, это что — единственное событие в моей жизни? А, впрочем, много ли у меня в жизни внешних событий? Пожалуй, действительно, из внешних, то есть общественных, у меня никаких особенных событий и нет. Одни — внутренние.

Да, не успела я перевести дыхания, чтобы еще и о том рассказать, как ровно в 14.00, оставив Липкина в коридоре с общей нашей знакомой, соседкой по улице, Риммой Хазановой, вошла в кабинет зампреда райисполкома.

Ба! Какие люди меня принимают и сколько их! И никто не представляется, лишь Некто в сером даст понять, что он секретарь партии, да я не поверю, — он будет подбрасывать мне самые крючковатые фразочки-вопросики. Хоть пьесу пиши, но кроме зампреда никого по имени не знаю, его имя на повестке: Мурзин. Действующие лица: Некто в сером, как тот на похоронах у Высоцкого, такого же мелкого телосложения и зауженного лица; крупный полковник ГБ с расплывчатыми чертами; майор ГБ с тыквенной ряшкой; начальник милиции — ни одной приметы не запомнила, кроме университетского значка на лацкане. Толстый Мурзин за своим столом справа от меня, крашенная под солому толстуха — зав. культурным отделом и маленькая стенографистка за тощим столиком. Одетые в форму — полукругом на стульях. В кресле — только Некто в сером. Действие, в данном случае, начинаю я, хоть и с оборонительным акцентом:

— Извините, я почти без зубов, а те, что остались, болят. Вам, извините, — разеваю рот, — удобно собеседовать с такой собеседницей?

Некто в сером: вполне удобно. Прошу садиться.

Я: Извините, у меня 2-я группа по сердцу, а валидол в пиджаке, а пиджак в коридоре. Я, извините, мигом, туда и обратно.

Я (в коридоре шепотом): Сёма, их семеро, а это значит, что неопасно, как и уговорились, вышла к тебе и Римме якобы за таблетками.

— Ни хрена себе, почему неопасно? — говорит докрасна рыжая Римма, наша приятельница-юрист по авторским правам, которая вызвалась вместе с Липкиным ждать меня в коридоре и помочь если что. Речь-то не об авторских правах, но все же — вроде адвоката.

Я в кабинете на стуле лицом к драпированному окну и к Некто в сером.

Майор: Фамилия, имя, отчество.

Мурзин: Отвечайте, фамилию.

Некто в сером: К чему формальности, поэтесса нам известна, у нас, надеюсь, доверительное собеседование.

Мурзин: Значица, доверительное.

Я: Ну если доверительное, то, простите, хочу доверительно упредить: вот — я, можете меня — куда угодно, но на Запад, извините, — поеду только, как Солженицын, в наручниках. И еще просьба: ни о ком со мной, кроме как обо мне, говорить не будем.