Хвастунья

Тут некоторое общее замешательство, и я успеваю подумать, что именно на Запад они меня, как и прежде, замышляют вынудить. И значит, я своим упреждением из-под них скамейку выбила. И хоть немного страшновато, я должна помнить, что по сравнению с тем подвалом это для меня — чай с шоколадом, который Копейкис ела в закавказком НКВД.

Некто в сером: Не будем нервничать, вы что, за собой вину чувствуете, если говорите «в тюрьму — пожалуйста». У вас что, подельники есть, если предупреждаете — «ни о ком»?

Полковник: Вы что, такая патриотка, что на Запад не хотите?

Мурзин: Вы, что, значица, такая патриотка?

Я, до времени забыв об оборонительном акценте: Какая такая?

Некто в сером: Я — второй секретарь райкома партии. Не хочу сомневаться в вашем патриотизме, — заявите в печати, по телевидению, что вы нечаянно попали в антисоветский «Метрополь» и отказываетесь, из чувства патриотизма, в дальнейшем публиковаться во враждебной всякому патриоту печати.

Я: Я против всяких заявлений, как здесь, так и там. Вы, простите, хоть одно мое заявление видели в западной прессе?

Мурзин: А сколько там платят за заявления?

Я: Вы моих заявлений, кроме о выходе из союза писателей, не видели, я заявлений вообще не умею и не стану.

Мурзин: Песни во вражеской печати, по-вашему, значица, не заявления?

Я: Песен не пишу.

Полковник: Мы вам не позволим на двух стульях сидеть! Там уже есть один такой — Бродский, но он там, а вы, патриотка, тут! И мы не позволим, чтобы там вами гордились, если вы тут.

Мурзин: Не позволим, значица.

Я: Извините, а кто вам мешает, печатайте и гордитесь мной тут.

Некто в сером: К этому-то мы и ведем. Вам честно перед всем народом рассказать надо, как вы попали в «Метрополь» и почему вынуждены за границей печататься. Мы хотим помочь вам и вашему то ли мужу, то ли другу Липкину. Ваши-то друзья, написавшие вместе с вами, что выйдут из союза писателей, не вышли. Сознательно поступили, но вас-то, хотите вы это знать или не хотите, подвели. В одиночестве оставили. А вы с ними еще дружбу водите, без толку контактируете. А вот мы вам поможем.

Я: Никто меня в одиночестве не оставил. Поперек совести ничего заявлять не буду.

Мурзин встает с одним из номеров «Континента»: Заявлять не будете, значица. А это вы видели? Сколько за это заплатили?

Я: Нет, этого номера не видела.

Мурзин: Значица, вам только гонорар ихний капиталистический нужен?

Я: Гонораров никаких там не платят, я и за книгу «Дожди и зеркала» ни франка не получала.

Мурзин: Что значица, капиталисты и не плотют? Значица, вы родину свою так, за бесплатно продаете? Нехорошо!

Майор: Постыдилась бы о своей тамошней книжке врать! Знаем мы, как не платят. Нехорошо!

Некто в сером: Дайте адрес и доверенность, взыщем через судебные органы.

Я: Там государство поэтам не платит, разве что меценаты. Поэты почти все где-нибудь работают. Это у нас поэты живут за государственный счет.

Мурзин, обращаясь ко всем: Слыхали, как лапшу вешает! Не понравилось ей на наших государственных хлебах, значица, но и в тюрьме — хлеб государственный.

Полковник: А вам известно, что все члены редколлегии — махровые антисоветчики, — берет из рук Мурзина журнал и начинает перечислять имена, останавливаясь на каждом. Все имена мне известны, как и этот номер «Континента», но при имени Сахарова не удерживаюсь:

— Извините, при чем тут бедный Сахаров, он не там, а здесь, в городе Горьком! Чуть было не сказала: «в психушке сейчас», да прикусила язык, сама, сама чуть не намекнула, как со мной им легче всего решить вопрос!

Мурзин: Значица, бедный? И все остальные враги — бедные, что и денег вам не плотют, да они там все миллионщики!

Я: Вот вы говорите, а я ведь и слушать внимательно не могу, настолько мне интересно, какие же стихи мои напечатаны.

Мурзин: Интересно, значица, а то вам неинтересно, что жители нашего Фрунзенского района увидят этот вражеский журнал и возмутятся, оказватся, эта поэтесса не там живет, а здесь, рядом с нами? Возмутятся и постановят: не желам с ней одним воздухом дышать, через нашу комиссию по культуре жители решение примут!

Некто в сером: Дайте ей журнал, пусть Инна Львовна, посмотрит, может быть, стихи не ее, а кто-то ее именем подписался? Зачем нам сразу о высылке беседовать.

Так, косвенно подтвердив угрозу высылки, скорей всего, на Восток, Некто в сером мне предлагает отказаться от моих стихов. Откажется — поймана и пойдет на все.

Полковник протягивает мне «Континент», который у нас дома лежит, я медленно листаю, нахожу свою публикацию, и, делая вид, что читаю, обдумываю угрозу. Когда-то со мной в одном общежитии студенты якобы жить не хотели, а теперь целый район Москвы не захочет… Ухо надо держать востро, особенно их не злить и лишнего не сболтнуть. Ведь одно дело в подвале все отрицать, а другое — находиться в собеседовании, ведь за беседой меня только спроси, только спроси!

Некто в сером: Так что, ваши стихи или вашим именем кто воспользовался?

Я, улыбаясь всей полубеззубостью: Мои, мои стихи!

Мурзин: Смешно ей, значица, голову морочить занятым людям.

Я: Извините, но я просто радуюсь: написала — и напечатали.