Хватит убивать кошек!

Идеалу неангажированного эксперта, по-видимому, соответствовал новый порядок исторической проблематики. На место модели трех сфер постепенно приходила модель четырех сфер. Точнее, элементы новой модели получили распространение в эмпирических исследованиях при сохранении старой модели в обобщающих коллективных трудах и университетских курсах. Эти четыре сферы — экономика, общество, политика и культура [265]. Так, можно констатировать появление исследований, посвященных движению цен и демографическим флуктуациям, социальным структурам и государственным учреждениям, народной культуре и ментальности. Из этих исследований постепенно вырастала другая концепция истории, которая делала акцент не на борьбе преследующих свои цели людей, но на медленной эволюции структур. Конечно, схема четырех сфер была совместима с той версией марксизма, которая пыталась поставить экономический детерминизм на место классовой борьбы, однако она допускала и более сложные объяснения истории, к которым на практике все больше склонялись исследователи. Экспликативная модель, предполагаемая этой схемой, противопоставляла интерпретации экспертов увещеваниям идеологов, не говоря уже о том, что в специализированных областях исследования стала требоваться отсутствовавшая у идеологов техническая компетентность (например, при использовании количественных методов, при изучении истории права, исторической дипломатики и т. д.).

В известном смысле история четырех сфер приближалась к интеллектуальной модели естественных наук. В самом деле, модель трех сфер самым содержанием истории выражала соответствующую концепцию личности: историки, равно как и субъекты исторического процесса, рассматривались как субъекты классовой борьбы. Напротив, технократическая история экспертов лишь косвенно выражала идеал личности. Из истории процессов субъекты были почти совершенно изгнаны. Отсутствующих субъектов истории сближало с историками лишь то, что ни от тех, ни от других в истории ничего не зависело. История четырех сфер отражала новый идеал личности не непосредственно, не с помощью конкретной тематизации мира, но, скорее, посредством новых профессиональных норм, которые она предполагала, равно как и посредством отрицания предшествовавшей модели с ее идеалом личности классового борца.

Почти одновременно с моделью четырех сфер в советской историографии получила распространение история культуры, обычно ассоциирующаяся с именами московских медиевистов А. Я. Гуревича, Л. М. Баткина и Ю. Л. Бессмертного, находившихся под влиянием французской школы «Анналов» и философии культуры М. М. Бахтина. Их исследования культуры естественно совмещались со схемой четырех сфер, которая основывалась на идее автономии каждой сферы. Но довольно скоро эти исследователи попытались придать «культурологический поворот» всеобщей истории и рассмотреть экономические, демографические и социальные феномены сквозь призму истории культуры. Это фактически означало разрыв с марксистским видением истории, что и объясняет тот факт, что немногочисленная группа медиевистов стала одним из наиболее заметных интеллектуальных течений советских социальных наук.

Оставаясь в рамках модели четырех сфер, история культуры предлагала экспликативную модель, прямо противоположную той версии марксизма, которая делала акцент на экономическом детерминизме. При этом она вдохновлялась концепцией личности, рассмотренной как субъект культуры. Это было очевидной реакцией на марксистское видение личности и вместе с тем характерным проявлением «идеологии интеллектуалов». Не случайно рождение истории культуры в России и во Франции произошло почти одновременно — пусть в разном масштабе. Интеллектуальная эволюция А. Я. Гуревича и Ю. Л. Бессмертного напоминает эволюцию Ж. Дюби и Э. Леруа Лядюри. Это не удивительно с учетом трансформации современного общества в целом: экономический рост, изменения в социальной структуре и ценностных установках, происшедшие на Западе в 1960–1970-е гг., имели некоторые параллели в СССР. Разделенный на две по видимости антагонистические системы, мир Дюби и Гуревича по обе стороны железного занавеса испытал влияние одной и той же культуры интеллигенции, — культуры, основанной на социалистической интерпретации традиций европейского гуманизма. Поворот к ментальностям в историографии 1970-х гг. переводил на символический язык истории представление о себе, свойственное носителям этой культуры. Именно здесь нашли источник вдохновения лучшие советские историки этой эпохи.

Таковы три основные символические формы, созданные советской историографией. Их смена объясняет динамику истории в России. Здесь же следует искать и причины долгой неподвижности постсоветской историографии.