Хворь

В историю моей семье уже вписали подобное горею Лет с двадцать назад пьяный дед не уследил за перегонкой. Самодельный аппарат взорвался, гараж сгорел дотла, а сам дед чудом выжил.

Глядя на стеклянные банки из-под сатэ и огурцов, в которые мы перелили наше детище, меня распирала гордость. Коричневая брага стала кристально чистой жидкостью. Как склизкая гусеница, превратившаяся в бабочку, как сморщенный младенец, выросший прекрасным юношей. Самогон получился вполне сносным и на вкус.

За воспоминаниями пролетели и вечер, и ночь. Очнулся я в четыре утра, от раскатов грома. Не знаю, что ныло сильнее – спина или голова. Доковылял с дивана до кровати, где провалялся в сон еще на пару часов.

В моем гардеробе висела огромная дутая куртка. Старая рвань, пригодная только для грязной работы. Сейчас я укутался в нее, как в плед, и сидел возле окна, размышляя куда бы убежать.

Солнце еще не успело вылезти из-за горизонта, но мне уже была нужна причина чтобы сорваться. Как назло, даже самого глупого повода не находилось, а ведь я был готов лететь в любую точку мира.

Но никто меня не ждал. Во всяком случае, я думал именно так. Минувшим вечером, cтоя на кассе продуктового магазина, я захватил целлофановый пакет чтобы хорошенько подышать в него на случай панической атаки.

Отсутствие тревожности – всего лишь ее скрытое присутствие. С этим правилом я познакомился давно.

Всему виной был Жорик. Вчера, по пути ко мне, он завернул на пьянку в дом наших приятелей. Туда приехала и Эмма. Стоило даже самой малозначительной весточке просочиться в мою голову, как все внутри нее уже полыхало, и я не знал куда себя деть.

Жорик поведал, что теперь Эмма носила черные берцы с малиновой юбкой и раз в три месяца уезжала во Францию на языковые курсы или нечто подобное, Жорик вечно все путал. Некогда длинные вьющиеся волосы Эммы теперь были срезаны по уши. Волосы задели меня за живое.

Сидя на подоконнике в зимней куртке, я обмозговывал эти безыинтересные факты. Заторможенно пережевывал багет, купленный в булочной напротив, и запивал его акционным вином из «Красного и белого».

Образ совершенства, проживавший только в моем воображении, настиг очередной кризис. Сотни пьяных вечеров и столько же хмельных пробуждений навеяли мне новую теорию, согласно которой Эмма служила образом, к которому я мучительно и безнадежно стремился. Но образ оставался всего лишь образом. С реальностью он никак не соприкасался. Мой психотерапевт считал так же.

Эмма представала перед моими глазами не личностью, а смесью всех тех, с кем я делил одну кровать или в чью кровать мечтал залезть. Образ был сложен по кусочкам, а каждый кусочек был недостающей деталью в моих прошлых связях. Изо всех сил я старался откопать все эти детали в Эмме, но чем дальше узнавал ее, тем больше убеждался, что ничего искомого в ней не было.

От озарившего комнату солнца мне сделалось еще грустнее. Свет казался болезненным, тело пробрал мороз, и я заснул в рваном пуховике рядом с Жориком.

На третий день пьянки ко мне приехала возлюбленная Жорика. Впервые я увидел Нину, когда ей было всего пятнадцать. За семь лет знакомства она превратилась из ребенка в женщину. От той маленькой девочки с безмятежной улыбкой остались рыжеватые волосы и щербинка между передних зубов. Теперь ее улыбка стала тусклой, печальной, будто бы принявшей все на свете: и горе, и радость, и солнце, и слякоть.

Нина устроилась на диване, а я на подоконнике. Ее очередная неделя прошла в поту, среди озлобленных от жары петербуржцев и иностранцев, попавшихся на замануху аниматора, корчившегося в нелепом костюме посреди Невского проспекта. Нина работала официанткой в летнем баре.

Пока я разливал по бокалам пиво, Нина перетянула свои толстые, густые волосы на затылке, сняла носки, бижутерию и изможденно застонала.

Жорик ввалился на порог с прилипшей к нижней губе сигаретой. Нина изящно отлепила ее и бросила ему вопрос: «почему так сильно опоздал?»

Неуклюже топчась на коврике, Жорик начал свой рассказ о том, в какую передрягу попал, отливая во дворе на Большой Пушкарской. В окне, на первом этаже дома, под которым Жорик справлял нужду, появился свирепый мужик, и, недолго думая, выпрыгнул из окна и погнался за Жориком. Далеко убежать с расстегнутыми штанами не вышло и Жорик принял два удара: один в живот, другой – в бороду.

Мы взяли три бутылки дешевой водки в ночнике на углу дома, таскали мертвецки пьяное тело Жорика по полу и горланили песни.

Службы доставки перестали работать, почему мы и оказались в закутке с шавермой. Мой язык не чувствовал вкуса, я медленно глотал нечто жирное и мягкое. Весь подбородок был вымазан липким овощным соком.

Уже утром, когда мы дотащили обмякшего Жорика до кровати, Нину пробило на сердечные разговоры. Она поделилась мечтой уехать в Южную Америку и оставить прежнюю жизнь хотя бы на несколько месяцев.