Хвост павлина

— Шутите вы все, Федор Данилович…

Я не знал, что моего короля зовут Федор Данилович. Я вообще не знал, что у королей бывают такие имена.

— А меня, ты знаешь, с престола прогнали, — сообщил мне король Федор Данилович. — Любили, любили и прогнали. Нет, братцы, не верю я в эту любовь.

— Ты верь, Федя, верь, — робко попросила Сусанна Аркадьевна.

— Ну, для тебя разве! — Он обнял соседку и сказал доверительно: — Она у меня хорошая. Ты посмотри на нее: сплошное препятствие для любви. Как раз то, что мне надо.

— Зачем ты так, Федя, при посторонних? — упрекнула его Сусанна Аркадьевна.

Вот тебе раз! Я уже стал для моего короля посторонним. Я, можно сказать, его выдумал, и я же для него посторонний!

— Такие дела, студент, — грустно сказал король Федя. — Не полюбили меня мои подданные. Не по вкусу я им пришелся, сам не знаю, почему. Так я, знаешь, какое принял решение? Буду я лучше сам любить. Любить самому — это даже еще интересней!

БОРОДИНСКАЯ БИТВА

Это была лежачая школа. Детей в ней прежде всего лечили, а уже потом учили. И вот, в процессе лечения и учения, мы подошли к стихотворению Лермонтова «Бородино».

Бессмертные стихи, за которые не одно поколение получало пятерки. Тем более наши девочки, которые так любят учиться… И вдруг я слышу совершенно нелепое:

— Земля тряслась, как наши руки…

— Стоп! Почему руки? Как у Лермонтова?

— Земля тряслась, как ваши руки.

Призываю на помощь терпение великих учителей прошлого.

— Внимание! Битва, о которой пишет Лермонтов, не зря вошла в историю. Это была трудная битва. Солдаты устали, они дышали как? Правильно, тяжело. Поэтому груди у них — что? — Кое-где захихикали. — Груди у них вздымались, тряслись. — В классе захихикали громче. — Не руки, а груди. — Я с трудом продирался сквозь смех. В классе мальчиков ничего подобного не было. Руки трясутся от чего? От страха! Разве мог Лермонтов написать, что у наших солдат руки тряслись от страха? Ну-ка, читай сначала.

Девочка читает. Сначала все идет хорошо. Но вот она доходит до главного:

— Земля тряслась, как наши руки.

Девочка умолкает. Она свое сказала, теперь очередь за мной.

— Послушай, мы уже выяснили, что руки трясутся у труса. И еще у вора, который боится, что его схватят за руку. Ну, хорошо. Пусть тебе кто-нибудь поможет. Кто поможет?

Лес рук.

И опять звучат стихи. Замечательные стихи, я слушаю с наслаждением. Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый, наш рукопашный бой! Земля тряслась, как наши руки…

— Опять руки?! Это же земля тряслась… Разве земля похожа на руки? Она похожа на груди, потому что земля круглая…

Кажется, я слишком отошел от Лермонтова. Сообщение о том, что земля круглая, вызвало такую бурю, какую вызывало разве что во времена наших далеких предков.

Да, это была битва! Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала… Потом раздался звонок, и я отступил в учительскую.

НАШ БАЛЬЗАК

Завуч Роман Лукич не скрывал, что он у нас в школе временно, что настанет час, и он уйдет от нас в большую литературу. В ту самую литературу, которую сегодня преподает.

По странному совпадению Роман Лукич писал роман. Не рассказ, не повесть, а именно роман. И это тоже все знали.

Был там еще один роман — роман Романа Лукича с первым секретарем нашего райкома комсомола.

Второй секретарь, человек семейный и положительный, считал, что не к лицу первому участвовать в каких-то сомнительных романах, особенно в то время, когда комсомольская работа находится не на высоте. Сам он, женившись, навсегда покончил с этим вопросом и всю энергию сердца подчинил кардинальным задачам разума. Первый, однако, доводам разума не внимал. Первому было двадцать восемь лет, а это, как известно, предельный комсомольский возраст.

Роман Лукич давно вышел из комсомольского возраста, и его не волновал тот факт, что он тормозит работу нашего райкома, отвлекая первого секретаря от его непосредственных обязанностей. В какой-нибудь вечерок, который можно было бы употребить для работы, они отправлялись в кино, в наш крохотный кинотеатрик, единственный культурный центр в отдаленном районе большого города.

После фильма Роман Лукич подробно объяснял своей спутнице, что она там увидела, а чего увидеть не могла, поскольку этого, по его мнению, как раз и недоставало. Он спорил с постановщиками, которые не могли его опровергнуть, так как при этом не присутствовали, спорил со сценаристами, актерами и даже зрителями, представленными здесь в единственном лице. Потому что если роман, который он пишет, будет так экранизирован, то нет увольте, извините! — пусть его лучше совсем не экранизируют. Роман Лукич понимал, на какие жертвы идет, но он был тверд в своем решении, ибо истинное искусство было для него превыше всего.

Светлана Петровна слушала внимательно, хотя и не со всем соглашалась. Это было у нее профессиональное: слушать внимательно, хотя и не со всем соглашаясь. Кроме того, она любила Романа Лукича.