«КибОрг». Интермедии

После приземления все, кроме Алексея и его конвоира, разошлись из пассажирской капсулы в разные стороны. Краснов провёл пленника по длинному коридору, оканчивающемуся приличных размеров комнатой, где стояли только две скамейки. Красноречивым жестом Краснов указал на одну из них. Медленно потянулись минуты. Изредка вдали – за решёткой, которая отделяла зал от коридора – мелькал какой-то человек в форме, поглядывал на офицера ФС и тут же исчезал вновь. Спустя двадцать минут ожидания у Краснова зазвонил телефон. Голосом, не предвещавшим ничего хорошего – на самом деле, самым обычным, но Якобсон готов был видеть дурные предзнаменования везде, – офицер сообщил, что они возвращаются в Россию.

То, что происходило следующие десять минут, Якобсон очень не любил вспоминать впоследствии. Он плакал, падал на колени перед этим человеком, который, казалось ему, олицетворял правосудие и кару. Размазывая по лицу сопли, пытался целовать тёмно-коричневые кожаные ботинки. Тот отступал в смущении, однако ни разу не выпустил Якобсона из хватки своего цепкого взгляда. Алексей умолял сжалиться над ним, отпустить его – и, хотя он понимал, что своим поведением лишь укрепляет любые подозрения, поделать с собой ничего не мог.

Наконец он обессилел и, стуча зубами, сел на скамейку. Подняв глаза на пленителя, проскулил:

– Меня здесь ждут. Я нашёл работу. Пожалуйста, отпустите. Я ведь, – он сорвался на крик, – никуда не убегу!

Капитан с сожалением покачал головой:

– Только с разрешения руководства.

Якобсон, охваченный своими мыслями, лишь махнул рукой. Наконец, собравшись с духом, почти спокойным голосом произнёс:

– Вам не кажется незаконным задерживать человека в чужой стране без участия местной полиции?

– Всё это с ведома местных.

– Местных… полиция?

– Точно не знаю. Скорее всего, с местным управлением Интерпола.

– Когда мы вылетаем обратно?

– Примерно через полчаса.

Якобсон всё же предпринял попытку. В течение пяти минут про себя он репетировал то что должен сделать, заодно засекая периодичность появления человека в форме. Когда спустя через решётку в очередной раз показалось лицо интерполовца, он вскочил и побежал. Краснов встал и не торопясь направился к нему, должно быть, думая, что тот опять станет биться в истерике.

Однако Якобсон, глядя в ничего не выражающее лицо человека по ту сторону решётки, скороговоркой выпалил:

– Нужно срочно, пока я здесь, передать от меня, человека, задержанного в аэропорту, для начальника отдела Интерпола в Вашингтоне, Иосифа М., одно слово… имя… Это…

Услышав имя своего руководителя, интерполовец немного оживился и перевёл взгляд на Алексея. Якобсон на секунду замолчал и закрыл глаза, вспоминая все усилия, все бессонные ночи, привёдшие его в конце концов к этим именам, которые могли послужить ему пропуском в новую жизнь… А могли… Из трёх имён – чётвёртое он так и не сумел раздобыть – следовало выбрать одно. Подошедший Краснов мягко взял его за плечо. «А ведь он не враг», —вдруг подумал Алексей, – «это такая игра, всего лишь игра». Да, его, наверное, арестуют, но ненадолго, допросят… и вскоре отпустят. Конечно, на допросе он, Якобсон, расскажет всё, что знает про Баркова. О своих предположениях по поводу Семёнова… А может, про Семёнова они догадаются сами. Он будет предателем, но Барков всё равно мёртв, а Семёнов… тот как-нибудь выкрутится. Для него, Якобсона, это просто игра. А вот здесь, в чужой стране, если он ошибся, и имя Иосифа носит совсем другой человек, ошибка может стоить жизни. С чувством, что ныряет в омут, Якобсон произнёс:

– Персиваль.

Венко

1

Кошмар длится сколько я себя помню. Я не знаю, кто я, я истекаю кровью, я распадаюсь на части, я стреляю во всех, один, два, три, четыре, пять, да, и в себя – шесть, семь, – я истекаю кровью, я распадаюсь, я еду, и путь мой бесконечен, у меня нет органов чувств, я не помню, кто я, я только помню, что я распадаюсь на части, ежедневно, ежесекундно, я убиваю себя, чтобы не достаться тем, другим, я пирожок на полке, я приз, я убиваю себя снова и снова, я еду в лифте… И не сразу понимаю, что время кошмара вышло.

– Здравствуйте… Я… мне тут назначили…

Он представляется, но я не могу удержать в памяти имя. Откуда-то из тёмных глубин всплывает: Венко Тондрин. Неуверенный тон говорящего не вяжется с голосом: таким голосом отдают команды в пылу боя, таким тоном ждут отказа. Боль ещё сильна, но радость заглушает её. Важно, что я отныне способен слышать. Голос очень знакомый. Собеседник этого Венко не обращает внимания на несоответствие, которое режет мне слух.

– Да. Господин Тондрин, проходите.

Венко идёт мимо зеркала. На мгновение я вижу его лицо, и меня пробирает озноб. Это лицо мне знакомо. Проходит время (откуда-то: 0,387 секунды), и я забываю лицо, но остаётся тревога: те, другие, которые знают про меня многое, поняли, что я вздрогнул. Вздрогнул бы, будь у меня тело. Я пытаюсь снова вспомнить лицо, но ничего не выходит. Венко идёт по коридору. Но я узнал его, и поэтому его уже ждут. Венко ещё не знает этого. Но я понимаю, и я боюсь.