Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Ярош крепко держал Губаренко за рукав. Тот против воли вынужден был ускорить шаг.

— Не могу смотреть на этого маньяка, — Губаренко произносил каждое слово с особой старательностью подвыпившего человека. — Идиотская прядь на лбу. Клоунские усики. И взгляд безумца.

Ярош даже поморщился с досады. На кой черт ему канителиться с пьяным? Пускай идет домой и ложится спать.

— Помните, Саша, — корректор снова заговорил, пьяно растягивая слова, — помните, как наш Тарас сказал: «И стиснув голову руками…» Нет, не то. «Что творится на Украйне и чьи же мы дети?» А в самом деле, чьи? Видели, там, под портретом, напечатано: «Слава отцу-освободителю Адольфу Гитлеру». Видели? Вот кто, оказывается, наш отец, вот чьи мы дети… А вы говорите — рисковать головой. Грош цена моей голове, если я, черт меня раздери, не сын Украины, а фюрерово отродье!

— Об этом в другой раз, — сурово сказал Ярош. — А сейчас идите домой, и, пожалуйста, не надо корчить из себя героя.

— Какой там герой… Я просто жалкий пес, попавший под колеса истории. Видите, — корректор горько усмехнулся, — и здесь не обошлось без громкой фразы. Интеллигентщина! — Он вдруг протрезвел. В глазах его была и усмешка и горечь.

— Вам нужно вернуться домой, — сказал Ярош.

— Не могу. Мне надоело разговаривать с самим собой. — На лице Губаренко отразилось внутреннее напряжение. — Я вас очень прошу: пойдемте ко мне. Посидим…

Ярош заколебался:

— Как-нибудь в другой раз…

— Так, понимаю. Я человек запятнанный? И в прошлом и сейчас…

Ярош посмотрел ему в глаза:

— Идемте.

Из-за угла вышла колонна немецких солдат. Кукольный, в струнку вытянувшийся офицер взмахнул рукой — и хриплый рев песни разбил тишину.

Топот кованых сапог ударил Ярошу в виски. «Рота, — отметил он. — Тыловики. Новенькие шинели, откормленные морды».

Отвернулся, чтоб не смотреть. Заткнул бы уши. Да разве это поможет? О чем они горланят?

— О-о! — прокричал Губаренко. — Песня достойна нации поэтов и мыслителей. Слышал сто раз по радио…

Когда рев прокатился дальше, Губаренко, кривя губы, стал пересказывать содержание песни:

— Солдаты не спрашивают, они колют, рубят, стреляют. А на лицах у них железное доверие… Слышите? Им нет надобности что-либо спрашивать: руби, стреляй! А дальше так: солдатам не нужно говорить, они молча смотрят в лицо Гитлеру. С железным доверием, с железным доверием. — Губаренко взмахнул руками. — Какое величие духа!

Ярош покачал головой:

— Таращи глаза на морду фюрера! Молча!

— Но это еще не все. Они ангелы, они бессмертны. Что-то там такое в конце: солдаты не умирают, а гордо идут в синие божьи небеса. С железным доверием, с железным доверием.

— Ни о чем не спрашивать, ни о чем не говорить, — стреляй, руби. — Ярош взглянул на Губаренко, но взгляд был слепой, невидящий. — Что мы знали? Что мы знали про фашизм? А за эти два года даже самое слово «фашизм» исчезло со страниц наших газет.

Губаренко что-то говорил в ответ. Ярош ничего не слышал. Шел и шевелил губами, немо спрашивая кого-то, может быть, самого себя.

Через четверть часа они сидели в полутемной комнатушке Губаренко. На столе стояла недопитая бутылка водки, рядом с ней — тарелка с холодной картошкой.

Губаренко налил рюмки.

— Не надо, — сказал Ярош.

— Только по маленькой, — попросил Губаренко. — Чтобы согреться.

Выпили. Съели по картофелине.

— Я не сказал вам тогда, как я попал в редакцию этой газетки, — заговорил Губаренко. — Мне бы и в голову не пришло туда идти. Я бы лучше куда-нибудь сторожем устроился или научился делать спички. Вы видели, какие теперь спички продают на базаре?.. Я, конечно, не журналист, а всего лишь корректор. Мое дело — точки и запятые, так ведь? Однако с какими словами эти точки и запятые стоят? Вот в чем вопрос!.. А Василий Кондратьевич посоветовал мне: «Идите, говорит, пусть лучше порядочный человек в корректорской сидит, чем какая- нибудь сволочь». Так и сказал. Но какой же я порядочный человек? Я просто хлюпик, интеллигент — вот и все. Я не мог расстаться с мещанской лужей. Сидя в ней, я наблюдал и философствовал. Правда, мои философствования чем дальше, тем становились все честнее и, если можно так сказать, краснее. Я не тешил себя и других мелким злопыхательством, как некоторые господа. Тем не менее лужа есть лужа… И когда я вспоминаю все эти годы, мне становится стыдно и больно. Да что толковать о том, что прошло… Встретил я Василия Кондратьевича — он говорит: иди. Я и отправился в волчье логово. Страшно? Нет. Противно.

Длинное лицо Губаренко пошло желтыми пятнами. Резким движением он налил рюмку и выпил.