Киевские ночи

В последний раз! Там, за дверью, что так громко хлопнула, сидит в одиночестве Марат Стальной и пишет. Не сердилась на него, не обвиняла. Убеждала себя, что им владеет великая сила. Перед этой силой все должно отступить. Никого и ничего не жаль. А что она? Что она? Листочек — да и то сорванный с дерева. Во всем мире — ветер.

На цыпочках прошла в свою комнату-закуток. Что будет, то будет.

Марат писал разгонисто, кривые строчки катились вниз: набегали одна на другую. Начало он придумал еще до поездки: «Селькор «Всевидящий» прислал нам из села Большой Перевоз тревожный сигнал. «Всевидящий» — какой точный и меткий псевдоним выбрал себе наш товарищ…» Отрываясь от работы, Марат вспоминал свой разговор с этим «Всевидящим», а точнее с секретарем сельсовета Антоном Бородаем. Говорили они у него в хате, и Бородай делал ему таинственные знаки, подмигивая на жену. Он завесил окна и шепотом рассказывал о чьих-то угрозах, о своей селькоровской жизни, полной опасностей. Марат знал других селькоров. Ивана Волощака из коммуны «Октябрь», неуклюжего богатыря, повторявшего всегда: «Я каждому в глаза скажу!..» Знал учителя из Машевки Сергея Омельянеико, тот за собственной подписью писал острые заметки — не боялся. Знал рассудительного, уже немолодого Журавля из Романовки, которого темной ночью настигла пуля сквозь окно. А недавно был здесь Панас Шульга… У Марата в ушах еще до сих пор звучит: «Рубай пальцы, рубай выше!..» Тем неприятнее было ему смотреть на суетливого Бородая, который, потчуя его, тыкал свою чарку в темную дыру между реденькой бородкой и усами и все сворачивал разговор на какую-то «должность», которую ему хотелось бы занять в районе и которой ему не давали, хотя он и заслужил…

Все! Марат решительно вывел последние слова. Расписался и бросил ручку на стол. Расправил плечи, даже суставы захрустели, и вышел в коридор. Увидев его, Наталка, сидевшая у своего столика, встала. Но глаз не подняла.

— Написала? — деловито спросил Марат.

— Нет, — подняла голову. — Ни за что!

«А глаза у нее серые», — удивился он.

— Ну, ладно, — злобно бросил Марат и вернулся в комнату.

Ладно! Если так, он разоблачит эту кулачку, которая пролезла в редакцию. Марат смял последнюю страничку и принялся переделывать ее. Что ж, конец статьи будет еще острее.

Когда он положил рукопись на стол Плахотти, сердце его колотилось.

Нетерпеливо вглядывался в желтое, усталое лицо секретаря редакции.

— Сегодня не успею, — сказал Плахоття. — Бегу к железнодорожникам. Совещание рабкоров…

— Это важный материал…

— Горит? — Плахоття сощурился.

— Горит!

— До утра не сгорит, — успокоил Плахоття, бросив рукопись в ящик. — И слишком много, вижу. Сократить!..

Марат помрачнел. Он надеялся на другое. Плахоття будет глотать страничку за страничкой, потом позвонит по телефону редактору. Тот примчится, где бы ни был — дома, в окружкоме или на заводе. И вот они сидят втроем и все решают…

Когда на следующее утро Марат пришел в редакцию, Игорь уже сидел за столом, старательно раскладывая вырванные из блокнота листки.

— Был я вчера на чулочной, — сказал он. — Очерк об ударницах… Ходил, беседовал. После смены в бригаде Марии Ковалец совещание. И все, как одна, — на работницу Олену Загорулько. Снизила темпы. Не дает нормы. А она молчит. Бригада еще пуще, а она молчит. Потом заплакала и говорит: «Ребенок уже неделю болен». Все глаза опустили. Так и разошлись. Никто ни слова.

Игорь снял очки и, беспомощно глядя на Марата, спросил:

— Ну как об этом напишешь?

— Гм… — хмыкнул Марат. — Не хватает, чтоб ты тащил в газету эти слезы. Напиши, что она обязалась дать сто двадцать процентов — и все!

— И все?

— А что там раздумывать?

— Доброе утро, рыцари пера! — появившись в дверях, крикнул Дробот. — Выручайте! Напишите за меня про культпросветское совещание. — Он засмеялся. — Я не слушал, читал потихоньку…

Дробот потер нос, почесал затылок. Потом вспомнил:

— Ну, как, Марат, бомба? Уже взорвалась?

Этот шутливый тон задел Марата за живое. Резко ответил:

— Взорвется! Когда узнаете, что в нашу редакцию пролезла кулачка.

Улыбку с Толиного лица как ветром сдуло.

— Кого ты имеешь в виду?

— Наталку Дудник. Я был в Большом Перевозе.

— Что ты говоришь? — крикнул Игорь. — Кулачка?..

— Никакая она не кулачка, — спокойно возразил Дробот. — Я все знаю…

— Вот как! — даже присвистнул Марат. — Ты все знаешь? И молчал? Утаил?

— А чего лезть в ее личную жизнь?

— При чем тут личное?.. Ты знал — и молчал. Что ж это такое: классовая слепота или примиренчество?

— Глупости мелешь, — отмахнулся Дробот.

— В чем дело? Что случилось? — Игорь взволнованно переводил взгляд с одного на другого. — Наталка…

В комнату вошел Плахоття.

— Опять дискуссия? А работать за нас будет Пушкин?

На вопросительный взгляд Марата он не ответил. Лицо его было непроницаемо.

— Покажи письмо селькора, — обратился он к Марату. — Где твой «Всевидящий»?

Марат заглянул в свой заезженный портфель, перелистал блокнот, выдвинул ящик, где кучей лежали разные бумаги. Письма не было.

— Как же это? Найди и принеси, — сказал Плахоття и ушел к себе.