Киевские ночи

Но и Крушине было невесело. С нелегким чувством грусти и вины смотрел он на Марата. Ведь это он, не кто иной, как он, Крушина, должен отвечать за всех перед собственной совестью. Если этот хлопец чего-то не понимает— я виноват. Если он не знает того, что должен знать, — я виноват. Мало работаю с ребятами, надо больше для них делать, хотя бы и падал с ног. Мало учу их, да и у самого грамоты-науки не больно велика сума… «За идею! За мировую революцию!» Как выпалил… Растроганно, с безграничным доверием вглядывался Крушина в затуманенное лицо Марата. Чубатый мой, это же всего дороже: чистый огонь в душе.

А для Марата разговор с редактором становился все тягостнее. Мысли и чувства его раздваивались.

Он и соглашался и не соглашался с Крушиной. Как и тогда, во время разговора с Демчуком, его кидало то в одну, то в другую сторону.

Но больше всего его терзало, не давало дышать то, что все его надежды развеялись как дым. А он-то думал… И все полетело к черту. Хоть бы кто-нибудь вошел!

От резкого стука дверь распахнулась, и у стола, сделав два огромных шага, оказался Толя Дробот.

— Простите, Лавро Иванович… — Голос его звенел на шаткой грани крика. — Я хочу сказать… Наталка Дудник не кулачка. Нет, нет! Это подло, подло так говорить. С ней несчастье стряслось, понимаете? Она их ненавидела, куркулей, все их куркульское гнездо. Она скот и хлеб для артели спасла… Понимаете? За что ж ее добивать? Да я…

— Погодите, — перебил его Крушина. — Высыпал, как из мешка… О Наталке я все знаю. Потому и взял ее к нам. Я уверен, что из этой девчины выйдет отличная пролетарка. И комсомолка. Ты согласен, поэт?

Дробот радостно закивал головой и так же внезапно, как появился, выбежал из комнаты, даже не взглянув на Марата.

— А ты? Ты согласен?

В глазах редактора мелькнули лукавые искорки, они обожгли Марата. Едва сдерживая злость, он ответил:

— Нет, не согласен. Она за то время набралась кулацкого духа. Бытие определяет сознание!

Крушина покачал головой:

— Приложил аршин — сразу и видно? И сознание, и бытие?..

Он вздохнул, взял рукопись, перелистал странички.

— Аршин в портняжьем деле вещь очень важная. Да и то говорят: семь раз отмерь… А в политике?

Марат вспыхнул. «Он что — на моего отца намекает?» И хотя понял, что Крушина думает совсем о другом, в груди у него заворочалось что-то тяжелое и жгучее.

— Вот ты пишешь, — Крушина опять перевернул листок, — «идея коллективизации», «идея социализма». И вот здесь. На каждой странице… Но ведь идея не существует сама по себе. Идея, друг мой, для людей. А когда я читал твою статью, то мне начало казаться, что это божество, которому надо приносить священные жертвы.

Марат, понурившись, молчал.

— Подумай хорошенько обо всем, что мы говорили, — закончил Крушина, протягивая рукопись. — Возьми, перечитай и — уже без горячки — поразмысли над каждой строкой.

Марат взял свою рукопись и вышел.

23

В красном уголке типографии должно было начаться открытое партийное собрание. Здесь были и сотрудники редакции, коммунисты ее входили в типографскую партячейку.

Толя Дробот уже, наверно, с полчаса сидел у окна с наборщиком Геннадием Тарасюком. Гена тоже увлекался поэзией, и они, перебивая друг друга, говорили о своем: Сосюра и Маяковский, чьи-то стихи в «Комсомольце Украины», в журнале «Молодняк».

У другого окна — Степан Демидович и Григорий Таловыря, ночная птица, с дотошностью исследователей разглядывали гранки последнего номера газеты. Они тихо, вежливо, но не уступая друг другу, спорили: где же та щелочка, сквозь которую проникла ошибка? На третьей полосе вместо «бураки» проскочило «дураки».

Игорь сидел где-то в задних рядах и издали, вытянув шею, смотрел на Крушину и на крепкого усатого человека. Они оживленно разговаривали, смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Усатого дядю знали все — это был Трофим Денисенко, старый рабочий типографии, который уже больше года, в числе двадцатипятитысячников, работал в деревне. Организатор колхоза и его первый председатель. Игорю хотелось подойти ближе, послушать интересный разговор, но Крушину и Денисенко окружили плотным кольцом. Надо было раньше. «Вот так со мной всегда, — думал он, — я и вправду растяпа…»

Марат сидел у дверей. Сейчас придет Плахоття, и он ему скажет. Тревога сжимала грудь. Сегодня решается дело особой важности. Такого дня еще не было.

Он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Крушина. Никаких колебаний! Сегодня Стальной должен сказать все. Именно здесь, на этом собрании. Впрочем, как он ни убеждал себя, сомнения и решимость набегали волнами: то холодной, то горячей.

Хотя Марат специально следил, Плахоття чуть не проскользнул мимо. Пришлось схватить его за рукав.

— На минутку!

— Горит?

— Горит! — хрипло выдохнул Марат.

— Ну, что случилось?

— Письмо селькора пропало! — взволнованно прошептал Марат. — Его выкрала Наталка Дудник. Никто другой…

— Что? — Плахоттю передернуло. — Это точно?

— А куда оно могло деваться? Письмо было у меня в столе.

— Зачем оно ей?

— Как зачем? Там об ее отце… Раскрыть псевдоним.

Плахоття нахмурился и уже на ходу бросил:

— Поговорим в редакции.

— Погоди…