Киевские ночи

Марат все еще стоял на том же месте. Куда идти? С кем поделиться? Он поискал глазами Игоря, и тот прочитал в его взгляде требовательное, почти сердитое: «Идем!» Игорь и сам хотел поговорить с Маратом, рассеять свое смятение. Какой он решительный и твердый! Не побоялся выступить даже против редактора!.. Это поднимало Марата в Игоревых глазах и одновременно отдаляло — на громадное, казалось, расстояние. Ведь речь идет о Крушине. Как же это? Нет, тут что-то не так. Разве может Крушина писать одно, а в душе таить какие- то сомнения? А Наталка? Неужто она взяла селькоровское письмо? Даже мысленно Игорь не мог повторить отвратительное слово — «украла». Зачем ей это письмо? Может быть, хотела таким образом выгородить своего отца? Нет письма — нет и обвинения.

Не успели они завернуть за угол, как Марат разразился:

— Видишь, каков наш дружок? Думаешь, его на сегодняшний день важнейший вопрос волнует? Партийная линия? Как же! Его всего сильнее задело что? Наталка! Тут решается такое дело, а у него, вишь, Наталка на уме. Беспринципность!.. Нашел за кого заступаться. Кулацкая женушка. Тут ребром стоит вопрос об авторитете газеты, а он…

«В самом деле, — подумал Игорь, — такой важный вопрос, а Толя о Наталке. А я?» Игорь бросил тревожный взгляд на Марата, словно тот мог подглядеть, подслушать, что его, Игоря, тоже мучит тревога, даже боль за Наталку. Что с ней теперь будет? Похищение селькоровского письма, раскрытие псевдонима — за это же суд, тюрьма?

— Нет, такого я от Толи не ожидал, — продолжал Марат. — Кто она такая? И что за дружба с кулачкой? Знаем! Есть такой анекдотик, как дружили брючки с юбочкой…

Игорю стало муторно.

— Оставь! — сказал он неожиданно резко. — Я не хочу, чтоб ты так говорил о Толе. — Ему хотелось еще добавить: «И не позволю оскорблять Наталку!» — но этих слов он так и не вымолвил.

Марат все больше кипятился:

— Он мне еще ближе друг, чем тебе. Понимаешь? Но есть моменты, когда все личное — побоку! Есть вещи повыше дружбы. Понимаешь? Где ж его принципиальность?

Игорь молчал. Он уже казнил себя. В самом деле, речь идет о таких важных вещах. Все личное побоку! Железная принципиальность и непримиримость. Так надо! И все же у него не хватало сил сказать что-нибудь дурное о Наталке. Впрочем, ведь главное же — Крушина. Может быть, лучше было бы сперва сказать ему? Все- таки открытое собрание.

— Формальность! — махнул рукой Марат. — Какое это имеет значение?.. Основное — факты! А разве эти факты не кричат об его оппортунистической линии? Перед ним был выбор: или меня поддержать или кулачку. Ну, пускай не стопроцентная кулачка. Пускай просто мелкобуржуазный элемент, единоличница. А я — сотрудник пролетарской газеты. Даже если б я был и не совсем прав, он должен был бы ради нашего авторитета показать ей на дверь. Вон! У нас таким не место. Авторитет редакции выше ста таких Наталок. А что делает Крушина?

Игорь барахтался в рассуждениях Марата, как птица в сачке. И никак не мог отогнать мысли о Наталке. Что теперь с ней будет?

— Неужто она взяла письмо? — вырвалось у него.

— А кто же? Представь, как она возненавидела этого селькора. Очевидно, послала…

— Кому?

— Батьке своему, конечно…

Игорь замолк. Ни слова больше о Наталке. Личное — побоку! Все завертелось в голове. Поговорить бы с Крушиной… Сколько раз он приходил на помощь, и все становилось таким ясным, понятным, что тяжести на сердце как не бывало.

— Я очень уважаю Крушину… — Игорь запнулся и готов был откусить себе язык с досады. «Как ребенок, что подумал, то и сказал». Опять личное! Он даже съежился, ожидая нового наскока Марата. Эта его беззащитность в спорах с Маратом и возмущала Игоря и вызывала такое презрение к себе, что у него прямо в глазах темнело.

— А — я? — глянул на него Марат. — Я не только уважаю. Я люблю нашего Лавра! Сколько он мне хорошего сделал…

Игорь благодарными глазами посмотрел на Марата: «Принципиальность, но и справедливость!..»

— Сколько он для меня сделал! — голос Марата смягчился. — Два года назад было на нашем заводе совещание рабкоров. Я сидел в уголке и слушал. Потом ткнул ему в руку какую-то несчастную заметку и удрал. Застеснялся, пацан! А через два дня на четвертой странице: «Редакция просит рабкора Марата Стального зайти…» Понимаешь: «редакция просит»! Я шел, и у меня поджилки тряслись. Но и гордился: «редакция просит»… Крушина усадил меня рядом, стал черкать эту заметку, объяснял, шутил. А еще через два дня читаю в газете первые свои строчки! «Приходи и приноси». И я ходил, носил все, что нацарапаю. И он нянчился со мною. Находил время. — Марат вздохнул — Думаешь, у меня душа не болит? Но кем бы я был, если б стал замазывать? Сюсюкать? Ненавижу интеллигентские сопли. Надо быть борцом.