Киевские ночи

Незаметно проходил час за часом. И чем ближе было к пяти, тем сильнее ее охватывало беспокойство. В пять позвонит по телефону Савва. В канцелярии ему скажут: «Марии Алексеевны нет, ушла по вызовам». Ему отвечают всегда одно и то же. Так велела Мария. «Извините, пожалуйста», — тихо промолвит Савва и положит трубку. Регистраторша говорит, что у него приятный голос. Похоже, что Савва приобрел еще одну сторонницу. И почему это в чужом семейном конфликте женщины всегда склонны оправдывать мужчин и становятся на их сторону?

Но сегодня регистраторша сказала Савве правду. Мария держит в руке четыре бумажки, четыре вызова. Она быстро просматривает их. Три вызова повторных, четвертый — впервые после большого перерыва. Кордиамин, платифилин. Все понятно: у Якова Платоновича Зубенко обострение стенокардии. Не бережется человек.

С тремя повторными вызовами Мария справляется за полчаса. Входит, приветливо здоровается, спрашивает больного о самочувствии, моет руки, стерилизует шприц. Все делается ловко, быстро. Снова улыбка, несколько теплых слов. Поправляйтесь. До свидания.

У Якова Платоновича она торопиться не станет.

Весь персонал поликлиники— от уборщицы до главного врача — относится к Зубенко с глубокой симпатией. Все в этом человеке необычно. Седая голова и молодое лицо с сияющими глазами. Зубенко преподает химию и до самозабвения влюблен в поэзию. Человек он простой, компанейский, любит детей, а живет отшельником. Охотится за интересными книгами, не может успокоиться, пока книга не окажется у него на полке, но, услышав о ком-то, кто жаждет иметь эту книгу, с милой улыбкой дарит ее, радуясь, как ребенок.

Ежегодно девятого или десятого марта он приходил в поликлинику и вручал всем женщинам подарки — забавных куколок, зверушек, чудные кувшинчики. Но почему же девятого или десятого? А потому, что Яков Платонович всегда обо всем забывал, в том числе и о женском празднике. Однако восьмого марта газеты, радио, друзья напоминали ему о нем, и он устремлялся в магазины…

— Это вы, Мария Алексеевна, — воскликнул Яков Платонович, отворяя дверь. — Входите, входите…

Его худое пожелтевшее лицо засветилось радостью, и ему было неловко, что он не может сдержать столь откровенного проявления этого чувства. Приглаживая поредевшие волосы, он точно оправдывался:

— Я вас так давно не видел… А Лидия Ивановна не позволила мне выходить, даже велела лежать. Вот и причиняю вам беспокойство. Ну, колите, режьте или что там еще приказано делать. Мне своей шкуры не жалко.

— Нет, шкуру все-таки надо беречь, — улыбнулась Мария. — Чтоб все прочее держалось.

— А оно и в целой шкуре иногда не хочет держаться, это прочее.

После процедуры Яков Платонович, смущенно улыбаясь, сказал:

— Вы не торопитесь? Посидите немного. Раз уж меня признали больным, так будьте добры, уделите мне толику неофициальной чуткости. Сколько там положено по норме? А впрочем, неофициальная чуткость, кажется, не нормирована?.. Садитесь, возьмите, пожалуйста. — Он подвинул к ней тарелочку с конфетами и печеньем.

Мария взяла конфету.

— Ой, я забыл про чай. У меня ведь там чайник кипит, — спохватился Зубенко.

— Не надо, не беспокойтесь.

— Нет, нет, как же без чая!

— Тогда я сама налью.

Мария пошла на кухню и принесла два стакана чаю. А Яков Платонович, размахивая длинными руками, искал ложечки, сахар. Трогательная и грустная беспомощность сквозила в каждом его движении.

— Одинокий мужчина — это смешно, правда? — спросил Яков Платонович, приглаживая редкие волосы на темени. — А еще смешней покинутый мужчина, так?

Неожиданный вопрос застал Марию врасплох. Она слышала, что несколько лет назад жена Якова Платоновича развелась с ним, вышла вторично замуж и уехала с новым мужем куда-то далеко.

— Смешно?

— Что вы, Яков Платонович, — с запозданием отозвалась Мария.

— Нет, это и в самом деле смешно. Будем откровенны. Один мой приятель говорил: «Я тоже, как и ты, имел несчастье влюбиться с первого взгляда. Но я успел бросить и второй взгляд — и поэтому не женился. А ты, братец мой, не успел…» Может быть, так оно и есть. Многие не успевают бросить второй взгляд. А впрочем, — продолжал Яков Платонович, — я профан в этих делах. Не мне судить. Опыта у меня на пятак. А Платоновой мудрости, хоть и зовусь я Платоновичем, не унаследовал. Но, может быть, она и не нужна? Может быть, в любви не надо мудрствовать?

— Возможно, что и так. Кто меньше мудрствует, тот легче живет.

— А разве вы хотите легче жить? — Под проницательным взглядом Якова Платоновича Мария опустила глаза. — Нет, вы не из тех, кто хочет жить легко. Я давно присматриваюсь к вам.

Он помолчал, улыбнулся:

— Вам не надоела моя стариковская болтовня?

— Яков Платонович!

— А что? Разве я в ваших глазах не столетний старец? Вам не больше тридцати, мне сорок пять… Огромная дистанция! Видите, белеют виски, светится проклятая лысина. Есть люди, которые боятся старости, нищеты, болезней. Я ничего не боюсь, ни о чем не жалею. Но лысина…

Он был сегодня на редкость разговорчив. Мария понимала: сколько дней живой души не видел этот добрый, милый чудак.