Киллеръ для венценосной особы

Псих на этот раз оживился, поглядел на Петра Ивановича с надеждой и интересом. Затем задумался, как будто что-то вспоминал. И снова замер. Но через минуту все-таки вдруг ответил – и как ответил! На удивление приятным, спокойным голосом, и, что было уж совсем удивительно, нисколько не шепелявя. У него, стервеца, даже губы остались целы, после такого-то роскошного удара!

– Иннокентий Андреевич Охлобыстин. К вашим услугам.

И даже так немножко наклонил голову, как это делают воспитанные джентльмены в фильмах про Шерлока Холмса. Только что ножкой не шаркнул, да и то потому лишь, что сидел. И вот что странно – как-то так он это сказал, что Петру Ивановичу и в голову не пришло называть его Кешей; наоборот, он почувствовал, что перед ним действительно Иннокентий Андреевич и обращаться к нему следует на «вы». Псих-то он псих, да, видать, не из простых: может, пианист какой, которому Бетховен в голову ударил, или профессор, может, облучившийся ураном. Впрочем, парень был молодой и больше все-таки походил на пианиста, который бацал своего Бетховена недели две без перерыва, ничего при этом не жрамши. А на третью неделю с утра пораньше его в дурку и закатали. Да, определенно, он был похож именно на такого психа. Красивое, породистое лицо, очень бледное, огромные глаза, изящные руки с длинными тонкими пальцами.

– Очень приятно, Иннокентий Андреевич! А меня зовут Петр Иванович. Так что же вы, позвольте спросить, на моей бабе делали? – заново свирепея, вопросил властелин, диктатор и деспот, вдруг понимая, что не помнит, куда дел ключи от наручников.

Ответ давался господину Охлобыстину нелегко. Наконец он вперил в Петра Ивановича отчаянный взгляд и твердо заявил:

– Вожделел я… Простите меня, пожалуйста, но это выше моих сил. – И разрыдался еще пуще, чем даже когда кнопки собирал.

«Ну, нахал», – возмутился про себя Петр Иванович, даже забыв на время про ключи. Впрочем, если реконструировать события с позиции Иннокентия, картина складывалась вполне реалистическая: вылезаешь ты из мешка, идешь по какой-то своей надобности по совершенно пустой выставке, и тут – на тебе: бесхозная голая баба к столбу прикована. Есть о чем задуматься, а ежели ты еще и псих, покалеченный Бетховеном, так и вовсе думать нечего. По справедливости выходило, что не так уж Иннокентий Андреевич и виноват.

– Хм… Ну ладно, это, допустим, вопрос нескромный. А в мешок-то вы зачем залезли? Спереть что-нибудь задумали? Тут добра-то и впрямь немерено.

Иннокентия аж передернуло от возмущения. Он гневно и обиженно взглянул на обвинителя и, немного заикаясь, принялся бурно протестовать

– Вы не имеете права так! Я Охлобыстин! Я офицер! Я вожделел!

– Да кого тут можно вожделеть, на выставке-то? – вскипел Петр Иванович. – Тут днем народу полно, а по ночам никого нету! Разве что уборщицу столетнюю в пять утра!

Охлобыстин гордо выпрямился в своем углу и заявил с кривой ухмылкой:

– А мне все равно, кого. Я могу и уборщицу столетнюю. А мог бы и вас, Петр Иванович, употребить, да вы больно ловки оказались.

После такого откровения диктатору и деспоту кровь ударила в голову. «Ах ты, педрила недобитый, – думал он, с отвращением глядя на сидящего в углу психа. – И как только таких на волю выпускают! Да этого козла надо в дурке держать до скончания века!» Он бы, наверное, все это даже и вслух высказал, да только тут Иннокентий Андреевич такое отмочил, что в который раз вся картина происшествия поменялась с ног на голову.

– Кровушка, она у всех одинаковая, Петр Иванович, – зачастил он исступленно, – красненькая она, голубушка, горяченькая… Давно я кровушку-то вожделею, ой как давно… Все вокруг ходил, облизывался… И на вас облизывался, когда вы мешочек смотреть ходили; да нельзя мне днем, днем-то я бревнышком лежу, только слышу да ощущаю, а шевельнуться не могу. Близко горлышко, а зубки неймут. Нету теперь зубок у меня, Петр Иванович, как же я буду? – вдруг запричитал Охлобыстин. – Новые-то, чай, не вырастут? Что же это теперь со мною будет, а?

И разрыдался. Тут Петр Иванович окончательно захотел все выслушать по порядку, с самого начала. Пришлось пару раз встряхнуть Иннокентия Андреевича за шиворот, чтобы прекратить истерику, дать ему выпить водички и решительно потребовать обстоятельного, полного рассказа. Покуда длился разговор, Петр Иванович укутывал Аню потеплее, чтобы ей было удобнее лежать в обмороке, искал ключи от наручников, пытался приладить дверь. Успели и чаю поставить, и попить его с печеньем. Охлобыстин, конечно, печенье в чае размачивал и только потом кусал, но все время говорил, говорил, взахлеб, особенно поначалу, как будто сто лет рта не раскрывал, и вот наконец прорвало. Кстати, так оно и оказалось. Временами Петр Иванович слушал невнимательно, особенно когда искал ключи, но потом вновь увлекался – рассказ-то и впрямь оказался удивительным.

Глава 10