Ким

Вечером, – зять ее вернулся, и ей не нужно было обходить дозором усадьбу, – она перешла к сути того дела, которое лама объяснил ей тихим голосом. Старые головы их с мудрым видом кивали одновременно. Ким, шатаясь, поплелся в какую-то комнату и заснул в ней мертвым сном. Лама запретил ему расстилать одеяла и добывать пищу.

– Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне? – не умолкала старуха. – Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех, кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика. Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье. – Ты много раз приобретала заслугу…

– Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями, стряпающий кари для людей, которые не спрашивают «Кто приготовил это?». Но если б я могла сохранить заслугу про запас для моего внука!…

– Того, у которого болел живот?

– Подумать только, что святой человек помнит об этом! Я скажу его матери! Это особенная честь для нее: «Того, у которого болел живот!» – сразу вспомнил святой человек. Она будет гордиться.

– Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных.

– Скажи лучше – внук. У матерей нет мудрости, свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что небеса на землю валятся. Ну, а бабушка так далека от родовых мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети плачут просто от злости, когда от ветров в животике. И раз уж ты сам опять заговорил о ветрах, быть может, когда святой человек был здесь в последний раз, я оскорбила его, приставая к нему с талисманами?

– Сестра, – сказал лама, называя ее так, как лишь изредка называют буддийские монахи монахинь, – если талисманы успокаивают тебя…

– Они лучше, чем десять тысяч лекарей.

– Повторяю, если они успокаивают тебя, то я, бывший настоятель Сач-Зена, напишу их столько, сколько ты пожелаешь. Я никогда не видал твоего лица…

– Даже обезьяны, ворующие у нас локваты, довольны, что не видели его. Хи! Хи!

– Но, как сказал тот, кто спит вон там, – он кивнул на запертую дверь комнаты для гостей, расположенной по ту сторону переднего двора, – у тебя золотое сердце… А в духе он мне все равно, что «внук».

– Ладно! Я корова святого человека. – Это было чисто индуистское выражение, но лама не обратил на него внимания. – Я стара. Я во плоти родила нескольких сыновей. О, некогда я умела услаждать мужчин! Теперь я умею лечить их. – Он услышал, как зазвенели ее браслеты, словно она засучивала рукава перед работой. – Я возьмусь за мальчика, буду пичкать его лекарствами, откармливать и верну ему здоровье. Хай! Хай! Мы, старухи, кое-что еще знаем.

Поэтому, когда Ким, у которого болели все кости, открыл глаза и собрался идти на кухню, чтобы взять еду для учителя, он понял, что утерял свободу: у дверей рядом с седовласым служителем стояла закутанная фигура, подробно разъяснившая Киму, чего он не должен делать.

– Ты хочешь получить… Ничего ты не получишь. Что? Запирающийся ящик, чтобы хранить в нем священные книги? О, это дело другое. Сохрани меня небо становиться между жрецом и его молитвами! Тебе принесут сундук, и у тебя будет ключ от него.

Под его кровать поставили сундук, и Ким со вздохом облегчения спрятал в него пистолет Махбуба, завернутый в клеенку пакет с письмами, непонятные книги и дневники. Эти вещи почему-то отягощали его плечи несравненно меньше, чем его бедную душу. Даже шея его болела по ночам при мысли об этой тяжести.

– Болезнь твоя нечасто встречается среди молодежи в наши дни, – с тех пор как молодые люди перестали заботиться о старших. Тебя вылечат сон и некоторые лекарства, – говорила сахиба, и он был рад отдаться пустоте, которая казалась ему и угрожающей и успокаивающей.