Ким

— Что это значит? — спросил Ким. Слова «выступить» и «фронт» были новы для него.

— Мы идем на войну, как ты говорил.

— Конечно, вы идете на войну. Я сказал это вчера вечером.

— Сказал, но — силы тьмы — как мог ты знать это?

Глаза Кима сверкнули. Он сжал губы, покачал головой. Взгляд его был полон многих невысказанных вещей. Капеллан ехал среди облака пыли, рядовые, сержанты и младшие офицеры указывали друг другу на мальчика. Полковник, ехавший во главе колонны, с любопытством, пристально смотрел на него.

— Это, вероятно, были какие-нибудь слухи на базаре, но все же… — Он взглянул на бумагу, которую держал в руке. — Черт возьми! Дело было решено в последние двое суток.

— Много в Индии таких, как ты? — спросил отец Виктор. — Или ты — особенная игра природы?

— Теперь, когда я все рассказал вам, — сказал мальчик, — отпустите вы меня к моему старику? Я боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.

— Судя по тому, что я видел, он может позаботиться о себе не хуже тебя. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я отвезу тебя в обоз, а вечером ты придешь ко мне.

В течение дня Ким оставался предметом особенного внимания со стороны нескольких сот белых людей. История его появления в лагере, раскрытие его родства, его пророчество — ничего не потеряли от пересказа. Толстая, неуклюжая белая женщина, восседавшая на груде постельного белья, таинственно спросила его, как он думает, вернется ли ее муж с войны. Ким погрузился в глубокое раздумье, потом сказал, что вернется, и женщина дала ему еды. Во многих отношениях эта процессия с игравшей по временам музыкой, с толпой, так легко болтавшей и смеявшейся, напоминала празднество в городе Лагоре. До сих пор не видно было и признака тяжелой работы, и Ким решил оказать свое покровительство этому зрелищу. К вечеру навстречу вышли оркестры, и Меверикский полк вошел под звуки музыки в лагерь вблизи умбаллийской станции железной дороги. Это была интересная ночь. Из других полков приходили солдаты навестить Меверикский полк. В свою очередь, он ходил в гости к другим полкам. Пикеты Меверикского полка поспешно отправились, чтобы вернуть ушедших; встретили пикеты чужих полков, отправлявшихся по тому же делу; и через некоторое время трубы отчаянно трубили, вызывая новые пикеты с офицерами во главе, чтобы усмирить волнение. Меверикскому полку нужно было оправдать свою репутацию. Но на следующее утро он стоял на платформе в полном порядке, и Ким, оставшийся с больными, женщинами и мальчиками, громко, взволнованно кричал прощальные приветствия, когда поезд тронулся. Пока жизнь сахиба оказывалась интересной, но он подходил к ней с осторожностью. Потом его отправили в сопровождении мальчика-барабанщика в пустые, выкрашенные известкой казармы, с полами, покрытыми всяким хламом, веревками и лоскутами бумаги. Его одинокие шаги раздавались под сводами. По туземному обычаю он свернулся калачиком на полосатой койке и уснул. На веранду, хромая, вошел какой-то сердитый человек, разбудил мальчика и назвал себя школьным учителем. Этого было достаточно для Кима, и он спрятался в свою скорлупу. Он с большим трудом мог разобрать различные полицейские объяснения на английском языке в Лагоре, они касались его личного благополучия. Среди многочисленных гостей смотревшей за ним женщины случился раз один чудак-немец, который писал декорации для бродячего театра. Он сказал Киму, что «он был на баррикадах в сорок восьмом году» — так, по крайней мере, показалось Киму. Он научил мальчика писать за прокорм. Ким с помощью колотушек добрался до знания начертаний букв, но не возымел хорошего мнения о них.

— Я ничего не знаю. Убирайтесь! — сказал Ким, почуяв дурное. Тут пришедший схватил его за ухо, протащил до комнаты в дальнем конце казармы, где с дюжину мальчиков-барабанщиков сидели на скамьях, и приказал сидеть смирно, если он ничего не умеет делать. Это приказание Ким исполнил чрезвычайно удачно. Учитель объяснял что-то, чертя белые линии на черной доске в течение, по крайней мере, получаса, а Ким продолжал свой прерванный сон. Настоящее положение дел очень не нравилось ему. Перед ним была именно та школа и дисциплина, которой он избегал в продолжение двух третей своей юной жизни. Внезапно прекрасная мысль пришла ему в голову, и он удивился, что раньше не подумал об этом.

Учитель отпустил их, и Ким первым выскочил с веранды на открытый воздух.

— Эй, ты! Остановись! Стой! — проговорил сзади него высокий голос. — Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из виду. Куда ты идешь?

Это был мальчик-барабанщик, который ходил за ним по пятам все утро, толстый, веснушчатый, лет четырнадцати. Ким ненавидел его с головы до ног.

— На базар… купить сладостей… для тебя, — пораздумав, сказал Ким.

— Ну, базар за пределами лагеря. Если мы пойдем туда, то ты получишь славную трепку. Иди назад.

— Как далеко мы можем отойти? — Ким не знал, что значит «пределы», но хотел быть вежливым до поры, до времени.

— Как далеко? Мы можем дойти вон до того дерева, у дороги.

— Тогда я пойду туда.