Ким

— Я, как и каждый другой, могу повременить. Если твой друг вышлет деньги из Бенареса… — Силы тьмы! Откуда уличному нищему набрать триста рупий! — Ты отправишься в Лукнов, и я заплачу за твой проезд, потому что не могу тронуть собранных по подписке денег, раз я намереваюсь сделать из тебя католика. Если он не пришлет — ты отправишься в приют для детей военных за счет полка. Я дам ему три дня сроку, хотя совершенно не верю этому. Даже если потом он не будет вносить денег… Но этого я представить себе не могу. Мы можем делать сразу только один шаг, слава Богу. Беннета послали на фронт, а меня оставили здесь. Не может же он ожидать всего!

— О да, — неопределенно сказал Ким.

Патер нагнулся к нему.

— Я отдал бы месячное жалованье, чтобы узнать, что происходит в твоей круглой головке.

— Ничего там нет, — сказал Ким и почесал голову. Он размышлял, пришлет ли ему Махбуб Али целую рупию. Тогда он может заплатить писцу и писать письма ламе в Бенарес. Может быть, Махбуб Али навестит его, когда приедет на юг с лошадьми. Ведь он, наверно, должен знать, что письмо, переданное Кимом офицеру в Умбалле, вызвало большую войну, о которой так громко говорили за столом взрослые и мальчики. Но если Махбуб Али не знал этого, то не следовало говорить ему. Махбуб Али был жесток с мальчиками, которые знали — или думали, что знают — слишком много.

— Ну, до тех пор, пока я не получу дальнейших известий, — голос отца Виктора вывел его из раздумья, — ты можешь сбегать поиграть с мальчиками. Они научат тебя кое-чему, но не думаю, чтобы это понравилось тебе.

День скучно и медленно подходил к концу. Когда Ким захотел спать, его стали учить, как складывать платье и выставлять сапоги. Остальные мальчики издевались над ним. Трубы разбудили его на заре. Учитель поймал его после завтрака, сунул ему под нос страницу ничего не значащих букв, назвал их бессмысленными именами и без всякого основания избил его. Ким думал было отравить его опиумом, занятым у одного из слуг, но сообразил, что так как все едят публично, за одним столом (что особенно возмущало Кима, который предпочитал есть, отвернувшись от всех), то предприятие может быть опасным. Тогда он попробовал убежать в деревню, где жрец хотел опоить опиумом ламу, — деревню, где жил старый воин. Но всевидящие часовые, стоявшие у каждого выхода, заставили вернуться маленькую фигуру в красной одежде. Штаны и куртка одинаково калечили тело и душу. Поэтому он отказался от намерения бежать и решил по восточному обычаю положиться на время и случай. Три мучительных дня прошли в больших белых комнатах, в которых раздавалось эхо. Он выходил по вечерам под конвоем мальчика-барабанщика и все, что он слышал от своего спутника, были несколько бесполезных слов, составлявших, по-видимому, две трети всех ругательств белых людей. Ким знал давно эти слова и презирал их. Мальчик, вполне естественно, мстил ему за молчание и отсутствие интереса тем, что бил его. Мальчик нисколько не интересовался базарами в пределах лагеря. Он называл всех туземцев «неграми», но слуги называли его в лицо отвратительными именами и, обманутый их показной почтительностью, он ничего не понимал. Это несколько вознаграждало Кима за побои.

Наутро четвертого дня мальчика-барабанщика постигла кара. Они пошли вместе на бега в Кимбалле. Он вернулся один, в слезах, и рассказал, что О'Хара, которому он не сделал ничего особенного, подозвал какого-то краснобородого «негра» на лошади. Что этот «негр» напал на него, схватил молодого О'Хару и ускакал с ним полным галопом. Эти вести дошли до отца Виктора, и он опустил свою длинную нижнюю губу. Он был уже и так достаточно поражен, получив письмо из Бенареса, из храма, в котором останавливался лама. В письме лежал чек местного банкира на триста рупий и удивительная молитва к «Всемогущему Богу».

— Силы тьмы! — воскликнул отец Виктор, комкая письмо. — А он удрал с одним из своих прежних друзей. Не знаю, что легче для меня — вернуть ли его или потерять из виду? Он недоступен моему пониманию. Каким, черт возьми, образом уличный нищий может достать деньги на обучение бедных мальчиков?

В трех милях оттуда, на ипподроме в Умбалле, управляя серым кабульским жеребцом, Махбуб Али говорил сидевшему перед ним Киму:

— Но, Маленький Всеобщий Друг, следует же принять во внимание мою честь и репутацию. Все офицеры-сахибы во всех полках и весь город Умбалла знают Махбуба Али. Видели, как я схватил тебя и наказал мальчика. Нас видно далеко отсюда. Как я могу взять тебя или объяснить твое исчезновение, если я спущу тебя и позволю тебе убежать в поле? Меня посадили бы в тюрьму. Имей терпение. Раз ты сахиб — всегда будешь сахибом. Когда ты вырастешь — кто знает, — ты будешь благодарен Махбубу Али.

— Увези меня от их часовых туда, где я могу переменить эту красную одежду. Дай мне денег, а я пойду в Бенарес и снова буду с моим ламой. Я не хочу быть сахибом, вспомни, что я передал ту посылку.