Кимберли, которая вела двойную жизнь

В гостиной стоял телевизор. Но на трехместном коричневом диване с узором из тропических листьев места обычно хватало только на одного взрослого, поэтому большая часть времени, проводимого совместно, приходилась на родительскую постель.

Кухня – вот то помещение нашего дома, которое каждый день менялось сильнее всего. По крайней мере, кухонный стол. Он постоянно переходил от состояния чистоты к заваленности последними папиными находками. Мама сурово сообщала отцу, что не собирается убирать за ним, но сдавалась после недели, в течение которой семья обедала и ужинала прямо в постели. Стол оставался чистым несколько недель, а затем на нем снова начинал собираться всякий хлам.

Моя спальня находилась рядом с родительской. Когда я подросла, мама не смогла расстаться с моей кроваткой. Места в гараже для нее тоже не было. Кроватка осталась стоять рядом с моей новой, довольно широкой кроватью. Она превратилась в ящик для игрушек. Я перебиралась через ее стенку и оказывалась в окружении мягких игрушек и кукол – главный мой круг общения. По ночам под кроваткой спала Кара, наша немецкая овчарка. Она вела себя так с того дня, когда родители привезли меня из больницы.

Центром жизни в нашем доме была родительская спальня. Когда на кухне становилось слишком грязно, мы там обедали и ужинали на стратегически расположенных складных столах. В центре комнаты стояла кровать, а по обе стороны от нее громоздились стопки старых газет, порванной и забытой одежды и необходимых покупок, которые так никогда и не пригодились. Весь этот хлам намертво блокировал дверцы красивых старинных шкафов, где некогда лежали аккуратно сложенные свитера и висели отглаженные костюмы. В захламленной комнате кровать казалась еще больше, словно она занимала все пространство от стены до стены. Стопки газет превращались в тумбочки и подставки. Иногда я просыпалась посреди ночи от папиного храпа и, спотыкаясь на каждом шагу, пробиралась в родительскую спальню. Мама почти всегда просыпалась и устраивала меня поудобнее между собой и отцом.

Мне нужно было разбудить папу, и я стучала его по лбу, пока он не открывал глаза.

– Что случилось? – обычно спрашивал он. – Привет!

А я всегда отвечала:

– Привет! Ты храпишь!

Он поворачивался на бок, и мы втроем засыпали.

– Ты злишься на меня? – спросила я у мамы, когда она вечером отправила меня спать.

У нас оставался всего день до визита социальной службы. Мама страшно устала от уборки и без особого энтузиазма читала мне сказки на ночь.

– На тебя я не злюсь, – ответила она. – Я злюсь на то, что ты сделала.

Так она отвечала почти всегда, но на этот раз я ей не поверила. Она явно злилась на папу. Когда она выключила свет и закрыла за собой дверь, я услышала, как они начали ругаться.

Они ругались всю неделю, но сейчас все было по-другому. Я почувствовала, что мама напугана.

– Ее у нас заберут, ты этого хочешь? – услышала я. – Ты готов потерять дочь, потому что не хочешь избавиться от этих чертовых газет!

Папа не был напуган – он просто молчал. Он никогда не отвечал маме – по крайней мере так громко, чтобы я смогла что-то расслышать в своей комнате. Услышала я только стук захлопнутой двери.

Утром я проснулась. В доме было тихо.

Каждое утро я просыпалась и с изумлением замечала перемены, произошедшие в доме, пока я спала. Баррикада черных мусорных мешков перед нашим домом стремительно росла.

Визит социального работника меня очень интересовал. К нам никогда никто не приходил. В день визита я то стояла перед входной дверью, ожидая гостя, то выглядывала в окно, высматривая приближающиеся машины.

Когда звонок наконец прозвенел, я открыла дверь. На пороге стоял худощавый мужчина, лысый, с редкими усами. На нем была рубашка с короткими рукавами. Я представилась и пригласила его войти. В доме было чище, чем когда бы то ни было, и это еще больше меня возбуждало.

Родители представились, извинились за оставшийся беспорядок, а потом мама сказала:

– Ким, может, ты сходишь за Шерил?

Накануне вечером я тщательно продумала наряд Шерил. Я собиралась одеть ее в вельветовое платье, фиолетовое с белым, из которого сама уже выросла. Платье было ей слишком велико, но я страшно его любила. Я надела ей белый топик на тоненьких бретельках – мне не нравилось, когда виднелась тканевая часть ее тела.

Шерил была огромной куклой Дюймовочкой. В отличие от своей миниатюрной литературной тезки, Шерил была ростом два фута – чуть ниже меня, когда я пошла в школу. В отсутствие лучшего варианта, я считала ее сестрой.