Кимоно

Наму миохо ренге Кио. Вокруг нее была густая масса паломников, сотни и тысячи развлекающихся, торгующих и глазеющих. Некоторые из них, как и Фудзинами, наняли временные помещения и имели с собой поваров и слуг. Некоторые расположились лагерем на открытом воздухе. Иные просто посещали храм и уезжали в течение одного дня. Люди толпились и кишели, как муравьи в муравейнике. Любопытство скорее, чем благочестие, было господствующим настроением; потому что это один из немногих в году праздников токийских рабочих и ремесленников.

В центральных зданиях, на пять футов выше этого шумного стечения народа, там, где сидели на тронах золотые фигуры Будды, священники в митрах и коричневых ризах, расшитых золотом, выполняли обряды своего культа. Справа и слева высокого алтаря чтецы, сидящие у своих красных лакированных столиков, декламировали сутры в строфах и антистрофах. Поднимались облака фимиама.

В прилегающем здании серьезный молодой проповедник увещевал собрание пожилых и сонных леди избегать плотских наслаждений и отказаться от мира и его суеты, отмечая каждый пункт в своей речи взмахами веера. Служитель храма, с лисьим выражением лиц, вели бойкую торговлю амулетами против всевозможных несчастий и священными свитками с печатными молитвами и фигурами ничирен.

Двор храма представлял собой обширное ярмарочное поле. Храмовые голуби отчаянно кружились в воздухе или опускались на крыши, не будучи в состоянии найти ни одного свободного квадратного фута на тех камнях, где они привыкли бродить и клевать. Лавочки тянулись вдоль мощеных дорожек и заполняли пространства между зданиями. Продавцы предлагали всякие священные предметы, святые изображения, амулеты и украшения; но там были и цветы для женских причесок, игрушки для детей, пирожные и бисквиты, пиво и лимонад, и отвратительный горьковатый напиток, именуемый «шампанским сидром», и всевозможные пустяки. В одном углу площади работал вовсю театр; актеры переодевались на глазах публики на балконе над толпой, чтобы возбудить ее любопытство и привлечь посетителей. Сзади расположился кинематограф, выставив безобразные объявления с изображением убийств и привидений; а еще дальше устроился цирк с целым зверинцем опаршивевших животных.

Толпа была удивительно смешанная. В ней были зажиточные купцы из Токио со своими женами, детьми, слугами и приказчиками. Были студенты в своих пятнистых бело-голубых пальто, с кепи, значками своей школы и с неуклюжей походкой. Была современная молодежь в «йофуку» (европейском платье), в шляпах-панамах, в ботинках, с франтовскими тросточками, с высокомерным выражением, гордые своим неверием. Была масса детей, самых разнообразных, державшихся за руки и кимоно старших или мелькающих у ног толпы, как листья в водовороте.

Были группы экскурсантов из деревень, в кимоно, отогнутых у колен, с тупо смотрящими, цвета обожженной глины, лицами; каждый нес красный цветок или цветной платок для удостоверения. Были работники в узких штанах и куртках, на которых были написаны имя и профессия их нанимателя. Были гейши в лучших нарядах, под руководством профессиональных «тетушек»; их можно было узнать только по элегантному покрою платьев да по широкому расстоянию между воротником и затылком, занимаемому их черным шиньоном.

У самой могилы Ничирена стоял японский представитель Армии Спасения, ревностный и увлеченный молодой человек, носящий красно-синий мундир армии генерала Бутса, — с японской подписью «Кайсейгун» (Армия спасения) на околыше шапочки. Он стоял перед ящиком, на котором был написан в японском переводе первый стих гимна: «Вперед, о воины Христа!». Музыка гимна отдаленно напоминала свой западный прототип. Евангелист тщетно пытался побудить терпимую, но равнодушную толпу присоединиться к пению.

Повсюду по площади бродили нищие, достигшие различных степеней отвратительности. Некоторые, однако, были так ужасны, что их не впустили в ограду храма. Они выстроились среди стволов криптомерий, среди маленьких серых могил со стершимися надписями и покрытых мхом статуй ласкового Будды.

Асако положила пенни в протянутую руку одного несчастного, лишенного зрения урода.

— О, нет! — закричала кузина Садако, — не подходите близко к ним. Не касайтесь их! Это прокаженные.

У некоторых из них не было рук или были какие-то обрубки, кончающиеся чем-то красным и уродливым, похожим на изжеванную собакой кость. У некоторых не было ног, и их возили на маленьких платформах с колесами их менее увечные товарищи по несчастью. Некоторые вовсе не имели черт лица. Их лица были просто гладкие доски, с которых совершенно исчезли нос и глаза; только рот оставался, беззубая дыра, обрамленная спутанными волосами. У некоторых лица ненормально распухли; выдающиеся лбы и тяжелые щеки придавали их выражению каменную неподвижность византийских львов. Все были страшно грязны и покрыты ранами и насекомыми.

Проходящий народ смеялся над их безобразием и бросал им медяки, из-за которых они толкались и дрались, как звери.