Кино Италии. Неореализм

«Рим — открытый город».

«Рим — открытый город» был открытием, его успех почти беспрецедентен. Говорят, в Америке продюсеры его смотрели и пересматривали по многу раз, чтобы понять, в чем же секрет того, что этот фильм вызвал восторг у зрителей во всем мире. Несомненно, что, подходя к фильму со старыми мерками, этого не понять. Лента не имеет обычной структуры: повествование то бежит быстро и гладко, то, пролетая над основными моментами, настойчиво задерживается на аспектах, которые могли бы показаться второстепенными, если бы не их гуманистическое богатство. Фотография без изысков, часто шероховатая, почти документальная, а ритм монтажа не обусловлен формальными акцентами кадра. Какое различие между всем этим и совершенной техникой американских фильмов!

И все же вот в чем секрет: в фильме есть Рим, Италия во времена немецкой оккупации, с ее страданиями и ее мучениками, есть надежда. Есть — для всех людей, которые ее пережили, — трагедия войны, зверская жестокость войны, ее преступления и позор. Быть может, никто не вспомнит из этого фильма ни одного красивого кадра, ни одного «маленького шедевра», такой сцены, что зовется «достойной синематеки», но все, кто видел фильм, никогда не забудут горестного и гордого лица Маньяни, ее страстного бунта против гитлеровских солдат, ее отчаянного крика, прерванного автоматной очередью, когда она бежит вслед за увозящим ее мужа грузовиком. В этом персонаже воплотились горе и героизм всех жен и матерей, всех женщин, которым война принесла столь жестокие страдания.

Никто не забудет фигуру священника, которого играет Фабрици, — великодушного, солидарного с жертвами, человека среди людей («Пути господни неисповедимы!» — отвечает он немецкому офицеру, упрекающему его, священника, в том, что он защищает коммуниста), способного с такой простотой пойти на смерть — принести высшую жертву. И каким правдивым, доподлинным кажется этот окраинный Рим, с его широкими, одинаковыми улицами, с облупившимися восьмиэтажными домами, населенными беднотой, кипящими от возмущения и отчаяния, где эсэсовцы проводили свои непрерывные облавы!

Во время демонстрации этого фильма зрители уже не замечают границ экрана, не ощущают ловкости ремесла, не разражаются восторженными кликами по поводу виртуозного мастерства режиссера, актеров и оператора. Изображение показывает действительность, но не блестящую и холодно остраненную, как в зеркале, а схваченную в ее движении, в ее сущности. Авторы фильма сливаются с этой действительностью, целиком растворяются в ней.

Антиформализм не означает отсутствия стиля

Надеюсь, никто не подумает, что я хочу, пусть даже как абсурд, утверждать, что успех фильма, тот его секрет, что искали американские продюсеры, объясняется, мол, или грубостью материала, самого по себе столь жизненного и жгучего, или даже отсутствием стиля, которое могло бы удивить как нечто новое. Столь впечатляющая действительность вызывала различное внутреннее отношение у кинематографистов, совершенно новое чувство, которое теперь становилось содержанием фильма. Стремясь найти свое художественное выражение, это чувство разбивало каноны старых поэтик, порождая новые формы. Эти формы не обладали зрелой утонченностью предшествующих форм и могли даже показаться грубыми и примитивными, а порой таковыми и были.

«Рим — открытый город» представлял собой великий урок: это был призыв к основным ценностям кино, против всякого формализма и всякой коммерции, — тем ценностям гуманизма, которые являются общими для всего искусства. Но кино, само обладающее коллективной душой, пожалуй, является наиболее подходящим видом искусства, чтобы выразить коллективную душу.

«Пайза» как совершенствование стиля

Если «Рим — открытый город» все же имел, так сказать, сюжет, интригу, хотя и столь хрупкую, что это нарушало равновесие повествования, так как истинной его темой был показ народной жизни Рима во время оккупации, то в фильме «Пайза» тот же Росселлини отказался от последних остатков всякого сюжета — в фильме в отдельных эпизодах рассказывалось о событиях истории Италии в период продвижения союзных англо-американских войск от Сицилии до долины реки По. Начиная с первого, «островного», в следовавших один за другим эпизодах, посвященных Неаполю, Риму, Флоренции, Болонье, и до последнего, о Комаккио, который заключал фильм, придавая ему почти эпическую форму, постепенно показывалась вся Италия, — с ее трагедией, нищетой, достоинствами и недостатками, религией и героическими подвигами.

По сравнению с «Римом — открытым городом» этот фильм означает шаг вперед также и с точки зрения стиля: в нем достигнуто большее равновесие, более широкое, уверенное дыхание, более четкий, порой торжественный, как, например, в финале, ритм.

Неореализм — то не бесцельный показ жестокостей жизни