Кино. Легенды и быль

На скрипучей вагонной полке не спалось. Сквозь туман ,полусна виделись обросшие шерстью, понурые фигуры коров, скучившиеся в углу бетонного ангара. Мне стало зябко под тонким одеялом. Перебирая инициативы фонтанирующего идеями Никиты Сергеевича, в который раз пытался понять, что это — цепь случайностей или заранее продуманный план разорения деревни? Как ни крутил, выходило: продуманный план. Надо было отлучить и отучить мужика от земли, убить в нем чувство хозяина. Именно так действовал Сталин в период коллективизации, чтобы высвободить рабсилу для индустриализации. Никита Сергеевич пошел дальше. Введя денежную оплату труда, он стремился повернуть мужика от борозды к прилавку, заставить мужика платить за продукты самому себе (!) и люмпенизировать его. Никите Сергеевичу нужна была рабсила. Вспомнилось старое увлечение Хрущева идеей агрогородов...

Работая в «молодежи», я немало занимался миграцией сельской молодежи. Едва окончив семилетку или десятилетку девчата и ребята стремились в город. Социологи объясняли это отсутствием в деревне клубов, плохим культурным обслуживанием, неуютом жилья. Вот настроим домов культуры, закроем грязь асфальтом, возведем каменные дома, привезем артистов, и отток молодежи в город прекратится! Но, общаясь со своими читателями, я видел, что дело не в этом. Человеку, в принципе, свойственно узнать, а что там, за горизонтом? Ему становятся постылыми однообразные будни, хочется разнообразия. И еще — свободы. В деревне тронул Лельку за бочок, и пошло по деревне: Ванька к Лельке клеится, а в городе покинул свою норушку и растворился в толпе, вали хоть к Лельке, хоть к Ленке. Многолюдье, шум, огней сверканье — сказка! И бегут ворочать бетон, таскать шпалы, шабашничать... Деревня — агломерация обреченная. И Никита, вероятно, понимая неизбежность разрушения сельского уклада, торопился в будущее, ему всегда хотелось, чтобы завтрашний день стал вчерашним, а коммунизм наступил в 1980 году. Вершиной его представления о коммунистическом обществе был бесплатный проезд в троллейбусе. И рушились дома, ломались судьбы, нищала и вымирала деревня. Менять уклад бытия нужно не путем разрушения, а через созидание. Но путь созидания у него был только в уме, а на практике — ломал, крушил, гнул через колено. «Клячу истории» пришпорить нельзя, как призывал Маяковский, всему свое время.

Почти накануне выезда к «передовице» я получил от своего ЦК задание исследовать влияние денежной оплаты на производительность труда в колхозе. Поручать это какому-нибудь НИИ было бессмысленно. Во-первых, затянут, а во-вторых, попытаются узнать, какого результата ждет руководство, чтобы потом диссертацию сварганить. Я выехал в Гродно. После присоединения западных областей к Советской Белоруссии коллективизация тут проходила трудно. Забитый и затюканный польским владычеством крестьянин-белорус с радостью принял землю из рук советской власти, но, узнав, что его приглашают в колхоз, встал на дыбы. Кое-кто, прихватив обрез, скрылся в лесу, начали постреливать. Сначала председателей сельсоветов, потом фининспекторов, землемеров, партийный и комсомольский актив. Я и сам однажды, выбив окно в боковушке, куда уложили меня спать, уходил сугробами от заглянувших в деревню литовских «зеленых братьев». Они и их украинские «коллеги» активно лезли в наши разборки. Но, так или иначе, к пятидесятым годам колхозы создали, и многие из них быстро встали на ноги. Надо сказать, что не развращенные коллективной безответственностью здешние крестьяне работали на совесть. Да и партийные органы старались дать новым колхозам хозяйственную самостоятельность, не досаждали командами когда, где и что сеять. Весть о введении денежной оплаты тут встретили с радостью — «за польским часом» злотые редко попадали в руки крестьянину, а тут ежемесячно и приличные суммы. Ради копейки готовы были носом землю рыть. Но парадокс: достигнув определенного уровня, зарплата перестала быть мобилизующей силой. Ларчик открывался просто...

На беседу к заезжему корреспонденту мужики потянулись охотно, тем более, что хозяин добыл из-под пола пару бутылок самопальной «дуроты», я вытащил из портфеля батон «городской» колбасы, и беседа, начавшаяся за столом, продолжилась на завалинке, в табачном тумане. Я не сразу задал интересующий меня вопрос, ожидая, пока развяжутся языки. Крестьянин — человек осторожный, подумает, что неспроста этот городской хлопец заводит разговор про «гроши», может, начальство пакость какую удумало... И все же они сами вывели разговор на нужную дорогу: