Киномания

Ошалев от одного только названия, я принялся разбирать то, что можно было разобрать. По всему тексту были разбросаны пространные, убористо набранные цитаты, в основном на латыни, из малоизвестных источников — трудов, писанных отцами церкви. То здесь то там мне попадались узнаваемые ссылки. Обильно представлены были старики-тамплиеры, о которых рассказывал Шарки. Там были обрывки сведений о волшебных фонарях давно ушедших дней. Упоминались и тут же предавались проклятию Лепренс и зоетроп. Когда скука совсем одолела меня, я перелистал книжку до конца. Как это ни забавно, последние абзацы сего занудного геологического изыскания были посвящены утенку Дональду и его мультипликационным друзьям. Книга завершалась проклятиями в адрес бедного Уолта Диснея — главного развратителя молодежи, — резко обрывавшимися в конце последней страницы. Заключительная строка была втиснута в последний свободный квадратный дюйм пространства. Она гласила: «Мы продолжаем нашу вдохновенную защиту веры во втором томе», которого не было не только у меня, но, возможно, и в природе.

Из моего поверхностного чтения я вынес со всей определенностью одно: каждое слово этой маленькой паршивенькой брошюрки было пронизано злостью и параноидальной ненавистью. Я никогда не читал ничего, настолько пропитанного желчью. Это была работа фанатика и сумасшедшего — никаких сомнений.

Зачем мне понадобилась эта дурацкая поездка? Взгляни правде в лицо, сказал я себе: в том, что ты делаешь, есть какой-то интеллектуальный мазохизм. Потому что если что-то и могло отвратить меня от кино, то это его связь с полными проклятий выцветшими страницами, которые я держал в руках. Опустить окно в купе и отдать эту книжонку на милость ветра. Выбросить и забыть.

Что удержало меня от этого — в высшей степени разумного — поступка? Воспоминание, которое навсегда останется со мной, — я был в этом уверен. Лицо Розенцвейга. Потрясение, потом беспомощная боль, заполнившая его глаза, когда я назвал имя Касла. В это мгновение безумие старика отступило перед душевными муками, которые кричали внутри него голосом какого-то все еще разумного существа, заточенного в глубинах помутненного рассудка. Что пыталась мне сообщить эта последняя здравая частичка Розенцвейга?

Глава 16 Ольга

Я всегда считал, что рекорд по длительности сохранения женской сексуальной привлекательности принадлежит Марлен Дитрих, которая после шестидесяти все еще играла роковых женщин из кабаре. Ольга Телл, если бы она еще снималась во время нашей встречи, могла бы составить достойную конкуренцию Марлен. По моим оценкам, ей было под семьдесят, но женщина, сидевшая напротив меня в тот день в Амстердаме (хотя никаких следов косметики или хирургического вмешательства я на ней не увидел), вполне могла быть дочерью той актрисы, увидеться с которой я приехал. Ее прямые, ниспадающие на плечи волосы были естественного цвета — отливали сединой. Она даже не скрывала морщинок на своей все еще упругой коже в уголках рта и глаз. В каждом ее движении (легкое покачивание бедер при ходьбе, поворот головой по-девичьи, которым она забрасывала волосы за спину, манера закидывать одна на другую по-прежнему стройные ноги) была молодая живость.

Ольга в ее золотые денечки была объявлена Голливудом великой «природной красавицей». Хоть раз рекламный образ совпал с реальностью. Тридцать с лишком лет спустя после окончания кинокарьеры она и без помощи особого освещения оставалась удивительно красивой женщиной. Этому впечатлению способствовало простое облегающее шелковое платье. Во время нашего разговора я постоянно ловил себя на мысли, что вижу ее то старой, то нестарой, то старой, то не старой — словно изображение теряло и снова обретало резкость; но какой бы она ни казалась в то или иное мгновение, ее окружала аура сексуальности, которая и привлекала и обескураживала одновременно. Обескураживало потому, что прежде мне никогда не приходилось сталкиваться с таким явлением, как сексуальность пожилого возраста. Но тут она была передо мной — не далее чем в трех футах, излучаемая высокой (ростом почти в шесть футов), все еще миловидной женщиной, которая снималась в страстных любовных сценах, когда моя матушка еще ходила в школу.

В Амстердам я приехал, полагая, что эта поездка будет самой благодарной частью моего короткого европейского турне. После кошмаров знакомства с самовлюбленным Сен-Сиром и сумасшедшим Розенцвейгом (плюс еще несколько суетных дней безрезультатной беготни по частным коллекционерам) встреча с Ольгой Телл неизбежно должна была стать освежающей переменой к лучшему. По крайней мере, я на это надеялся, получая ее письма, которые оставались сердечными и приветливыми. Судя по всему, она была рада помочь мне в моих исследованиях творчества Касла, к которому, насколько я понимал, продолжала питать нежные чувства.